Журнал «Если», 2008 № 02 - Страница 24

Алхимия, да? Так вот чем мы занимаемся в институте — превращаем свинец в золото! Я бы здорово смутился, если бы об этом узнали мои друзья в университете. И подозреваю, это не очень-то хорошо смотрелось бы в моей биографии. Интересно, смогу ли я получить работу на факультете математики после того, как целый год занимался колдовством на пару с сумасшедшим?

Но, наверное, за это время я стал хоть немного доверять Штейну. К тому же он мне нравился. Поэтому я отправился не на вокзал, а в университетскую библиотеку.

Кое-что новое для себя я узнал. Например, Исаак Ньютон действительно занимался алхимией! (Одно очко в пользу Штейна.) А я настолько уважал математические открытия Ньютона, что не мог относиться к нему как к умалишенному. С другой стороны, все прочитанное лишь укрепило мое мнение, что алхимия — ранняя псевдонаука, основанная больше на желаниях, чем на научной строгости. Эксперты сходились в том, что те, кто верил в алхимию в семнадцатом веке, были немного чокнутыми, а любой, кто продолжает верить в нее сейчас, просто сумасшедший. (Значит, счет два-один не в пользу бедняги Штейна.)

В этот момент мне точно следовало бы вернуться в институт, собрать вещи и отправиться домой. Таков и был мой план, но я увидел свет в кабинете Штейна и тихо постучал в дверь.

Похоже, он предугадал мои намерения.

— Не уезжай сейчас, Игорь. Я… мы так близко! — взмолился он.

— Вы можете обойтись и без меня, доктор Штейн. Вы все равно не захотели бы видеть меня здесь, если я в это не верю, так? — Я подумал, что алхимия, подобно гомеопатии и паранормальным способностям, просто не будет работать, если рядом находится скептик.

— Без тебя я могу сделать почти все, и многие годы этим занимался. Но никогда не смогу понять тот нестандартный анализ, которым ты владеешь.

Мне это часто говорили, но я никогда не понимал — почему.

— Это же легко, — заверил я. — Надо лишь притвориться, что существуют реальные числа, которые бесконечно велики или бесконечно малы, а дальше делать обычные расчеты.

— Это легко для тебя! Это твой дар! Я буду чрезвычайно признателен, если ты поделишься со мной своим даром еще один, последний раз. Я действительно считаю, что цель достигнута. Реши эту проблему, и завтра я смогу тебе продемонстрировать, что я на правильном пути.

Жалость не входит в число моих добродетелей, и меня возмутило, что он сыграл на ней. Но его замысел сработал. Я не спал всю ночь, в последний раз выводя для своего наставника комплексные функции с нужными для него прыжками.

Наверное, я выглядел не лучшим образом, когда в половине седьмого утра приплелся на кухню, где Штейн уже ждал меня с кофейником ароматного напитка. Пока я, роняя голову, жевал пончик, он попытался объяснить мне всю идею.

— Что сделал Ньютон, прежде чем обратился к алхимии? — риторически вопросил он. — Вывел формулы, описывающие движение материи в поле гравитации, и пришел к пониманию волновой природы света. А затем совершил прыжок настолько большой, что никто из современников не смог его понять: все это объединил.

— Значит, по-вашему, он открыл теорию квантовой гравитации? — заметил я между глотками кофе. — Как раз то, что пытаются сделать современные физики?

— Да, но у него было огромное преимущество, потому что он не потратил зря сотни лет, веря во всякую чепуху.

— И что же это за чепуха? — осведомился я, подумав, что Штейн впервые начинает выглядеть настоящим психом, каким и называли его все мои друзья.

— Частицы, мальчик мой! Мысль о том, что материя состоит из частиц, есть ужасная ошибка, которую физики допустили давным-давно и за которую мы до сих пор расплачиваемся!

— Разумеется, материя состоит из частиц, — снисходительно подтвердил я, хотя отлично понимал, что мои ограниченные знания по физике, полученные в колледже, ничто по сравнению с его многолетним практическим опытом на передовых рубежах математической физики. — Полагаю, в этом никто не сомневается. Молекулы, атомы, электроны и протоны. Об этом я узнал в школе, а потом слышал о других частицах, вроде кварков и му-онов. Частицы — это непоколебимый факт, а не чушь.

— Ты хотел сказать «мюоны». Да, конечно. Я изучал стандартную модель атома. Я даже доказал теорему о суперсимметрии, которой теперь пользуются физики-ядерщики, что, впрочем, не означает, будто это точное описание реального мира. Я также учил, что Колумб открыл Америку, но к тому времени, когда ты пошел в школу, все уже знали: это не вполне соответствует истине… Ладно, давай попробуем иначе. Ты прослушал курс квантовой механики, так? Что в ней сказано о скорости и координатах частицы?

— Нельзя измерить одновременно и то, и другое.

— Да, но это еще не все. Даже физики подтвердят, что не только координаты и скорость частицы неизвестны, но у нее даже нет координат или скорости: их не измеришь.

— Да, кажется, я об этом слышал, — согласился я, начиная гадать, все ли физики сумасшедшие. — Но никогда не мог понять.

— А я подскажу тебе простое решение этой дилеммы: избавься от частиц. В конце концов, никаких частиц не существует, только волны. Частицы — всего лишь домысел нашего воображения, и как раз поэтому они обладают только теми свойствами, которые мы им приписываем. Вот что понял Исаак Ньютон, когда объединил свои знания о гравитации с результатами экспериментов со светом: все, что нас окружает, есть одна большая волна, которая покрывается рябью и движется под воздействием силы гравитации. Из-за воздействия гравитации может создаться впечатление, будто частицы существуют, но внешность бывает обманчива, верно?

Желая продемонстрировать свое последнее утверждение, он взял карандаш за кончик и принялся ловко покачивать его вверх и вниз.

Результат действительно выглядел так, словно он держит резиновую палочку, а не деревянный карандаш, и я невольно рассмеялся.

— Но если Ньютон об этом догадывался, — сказал я, почти начиная ему верить, — то почему никому не сказал?

— Он пытался! Именно в этом и заключается суть его флуксионов: это новое математическое обозначение волновой природы самой реальности. Если бы он владел твоим нестандартным анализом, то смог бы придать им четкую математическую форму, и коллеги поняли бы, о чем он хочет сказать. Но вышло так, что флуксионы приняли за жалкую попытку выкрутиться при определении производных, и ученые решили пойти по стопам Лейбница. Но ведь Ньютон говорил не просто о функциях и алгебре, речь шла об абсолютном и окончательном описании реальности. Вот в чем заключалась его алхимия.

— Ага, вот мы и до нее добрались! Какое это имеет отношение к алхимии?

— Да это же и есть алхимия! Сам посуди, современные ученые, верящие в частицы, даже не пытаются превратить свинец в золото. Как они смогут это сделать? Частицы — всегда частицы, неизменные по самой своей природе. Но предположим, что вместо свинца и золота имеются лишь различные структуры ряби на поверхности всемирной волны. Тогда, если оказать правильное воздействие, одну структуру можно превратить в другую. И я говорю не только о теоретической возможности. Я точно знаю, что для этого нужно сделать, и собираюсь это сделать!

— То есть вы действительно пытаетесь превратить свинец в золото? Да бросьте, даже если я и поверю, что вы это можете, разве нельзя найти более полезное применение для вашей новой науки?

— Конечно, конечно. Если сегодняшний эксперимент удастся, я займусь гораздо более масштабной задачей: созданием философского камня. Абсолютного, универсального вещества, не известного современной науке — квантовой суперпозиции резонансных структур всех элементов. Ньютон доказал его существование математически, но не смог придумать способ его получения. Все современные ему алхимики считали получение философского камня своей величайшей целью. Связанная с ним проблема Римана-Гильберта может оказаться настолько трудной, что даже тебе будет нелегко ее решить… но все это потом. Сегодня же нам надо превратить свинец в золото, потому что только так мы сможем привлечь внимание средств массовой информации.