Журнал «Если», 2007 № 04 - Страница 69

Но когда наконец прекратился, El Viejo исчез, а подле нее стоял Марвин с младенцем на руках. Ребенок был чернокожим, истинным очаровашкой с огромными, ясными и на удивление наблюдательными глазками. И, заглянув в них, Энжи поспешно отвела взгляд.

Вид у Марвина был усталый и измученный. Повязка исчезла; левый глаз, которого Энжи не видела уже несколько месяцев, был налит кровью, будто после трехдневного запоя, хотя, насколько она могла заметить, ничуть не косил.

— Мне пришлось зайти далеко-далеко назад, Энжи, — сказал Марвин подавленно и слабо. — Совсем далеко.

Энжи хотелось его обнять, но она боялась ребенка. Глянув на старуху в углу, Марвин вздохнул, потом поддернул свою ношу в последний раз и заковылял к ней.

— Кажется, это ваше, мэм? — сказал он. Взрослые постоянно хвалили его за воспитанность.

Тут старуха впервые шевельнулась. Энжи почудилось, что она движется подобно волне. Подобно волне, когда смотришь на нее со скалы или из самолета, видишь, как она ползет медленно-медленно, и кажется, что невозможно, чтобы она разбилась, накатила на берег. Но в том движении было море, вмещенное в одну волну море, и, когда старуха положила трубку, взяла у Марвина младенца и улыбнулась ему — в этом тоже была волна. Она посмотрела на младенца и произнесла одно слово, которого Энжи не разобрала. Ведь в тот момент она схватила брата за руку и потащила его прочь из лавочки. Марвин ни разу не оглянулся, но Энжи успела заметить, как старуха обнажила голубоватые десны в беззвучном смехе.

Всю дорогу домой в такси Энжи безмолвно молилась: лишь бы родители еще не вернулись, лишь бы родители еще не вернулись! Лидия ждала их, и вместе они потащили Марвина наверх в кровать, впрочем он и не протестовал. Лидия вытерла ему лицо тряпицей, а после надавала затрещин и накричала на испанском (Энжи узнала пару-тройку слов, которые пообещала себе в дальнейшем непременно использовать), поцеловала его и ушла, а девочка, сходив на кухню за кувшином апельсинового сока и целой тарелкой имбирных пряников, села на кровать и спросила:

— Что произошло?

Марвин уминал пряники, словно несколько дней голодал, что в каком-то смысле соответствовало действительности, и спросил с полным ртом:

— Что значит слово malcriado?

— Что? Ах, это! Невежливый, невоспитанный мальчишка, от которого одни беды. Это, наверное, единственное слово, которого Лидия не произнесла… А что?

— Так… так старуха его назвала. Ребеночка.

— Ага, — отозвалась Энжи. — Оставь мне пару пряников и объясни, как это он превратился в ребенка. Ты с ним поступил, как с Миледи?

— Ну да. Только мне пришлось зайти очень далеко, я же тебе сказал. — Голос у Марвина стал отстраненным, как в лавочке сантерии. — Он был такой старый, Энжи.

Энжи промолчала, а Марвин прошептал:

— Я не мог за тобой пойти. Мне было слишком страшно.

— Забудь.

Энжи хотела сказать что-нибудь успокаивающее, но следующие слова у нее вырвались сами собой:

— И зачем тебе понадобилось показушничать? Если бы ты сделал все попроще, пообычнее и добыл письмо… — На последнем слове у нее сжалась грудь. — Письмо! Мы совсем забыли про мое дурацкое письмо! — Подавшись вперед, она выхватила у Марвина тарелку с пряниками. — Ты забыл! Ты забыл, да? — Она тряслась, как не дрожала, даже когда ее схватил El Viejo. — О Господи, столько мучений — и все зря!

Но Марвин улыбнулся, впервые за очень долгое время.

— Успокойся, все в порядке… Оно у меня. — Выудив из заднего кармана штанов письмо Джейку Петракису (более грязное, чем было), он протянул его Энжи. — Вот оно. И не говори, что я ничего для тебя не делаю.

Это была его коронная фраза, украденная из телесериала и употребляемая, как правило, когда надо было кормить Миледи, мыть за собой тарелку после завтрака или складывать собственную одежду.

— Возьми, открой, — говорил он теперь. — Убедись, что это то самое.

— Мне и не надо, — раздраженно запротестовала Энжи. — Это мое письмо, уж поверь мне, я его сразу узнала.

Но она все равно вскрыла конверт и вынула оттуда один сложенный листок, на который взглянула… и застыла, не веря своим глазам.

А после протянула листок Марвину.

С обеих сторон он был пуст.

— Да уж, ты свою работу основательно проделал, — мягко сказала она совершенно пораженному брату, который уставился на нее, разинув рот. — Тут и сомнений быть не может. Я просто пытаюсь понять, зачем нам понадобилась такая невероятная ерунда ради пустого листка бумаги.

А вот Марвин отполз от нее подальше на кровати.

— Это не я, Энжи! Клянусь! — Марвин нетвердо поднялся на ноги и теперь стоял, подняв руки, словно приготовившись защищаться на случай, если она набросится. — Я просто вытащил его у тебя из рюкзака. Даже не смотрел на него, честное слово.

— Что? Я написала его грейпфрутовым соком, чтобы никто не прочел, если только не подержит над лампой? Ладно, уже не важно. Сойди с подушки и садись.

Марвин настороженно повиновался и скорее прикорнул, чем сел рядом с ней на краю кровати. Они немного помолчали, а потом он сказал:

— Это ты. Это ты с письмом сделала. Тебе так хотелось, чтобы оно не было написано, что его просто не стало. Вот что произошло.

— Ну да, конечно, — отозвалась сестра. — Я тут могучая ведьма… Сказала же, не важно.

— Нет, важно.

Она так отвыкла видеть Марвина с обоими глазами, что его лицо показалось ей вдвойне серьезным, а он очень тихо добавил:

— Ты у нас самая крутая ведьма, Энжи. Ему нужна была ты, а не я.

На сей раз она не ответила, и Марвин продолжал:

— Я был приманкой. Да, я играю с мешками для мусора и кларнетами и заставляю ходить гадких кукол. Ему-то что с того? Но он знал, что ты за мой придешь, поэтому и запер меня в прошлом четверге, чтобы легче было тебя зацапать. Только он просчитался, не сообразил, что ты сама сможешь одолеть весь путь назад. Без заклинаний и прочей ерунды. Именно так все и было, Энжи! Именно поэтому я знаю, кто из нас двоих настоящая ведьма.

— Нет! — почти закричала Энжи. — Нет, я просто была очень зла, это совсем другое дело. Никогда нельзя недооценивать разозленную женщину, о Великий. Но ты… Ты прошел всю дорогу назад совершенно один, и ты схватил его. Ты будешь гораздо сильнее, и он это знает. Он просто решил избавиться от конкурента, пока у него есть такой шанс. Не слишком великодушный старик этот El Viejo.

Пухлая мордашка Марвина вдруг посерела.

— Я не такой! Не хочу быть, как он!

Оба глаза у него вдруг наполнились слезами, и он повис на сестре, как того не делал со своего возвращения.

— Это было ужасно, Энжи, это было так ужасно. Ты ушла, я остался совсем один и не знал, что делать, только понимал: делать что-то надо. А потом вспомнил про Миледи и решил, что если он не пускает меня, то я пойду другой дорогой, мне было так страшно и я был так зол, что просто шел и шел в темноте, пока не… — Он плакал так горько, что Энжи едва разбирала слова. — Я больше не хочу быть ведьмой. Не хочу!!! И чтобы ты была ведьмой, тоже не хочу!

Энжи обняла его и укачивала, как любила это делать, когда ему было три или четыре года, и пряники рассыпались по всей кровати.

— Все хорошо, — говорила она, прислушиваясь, не раздастся ли в гараже шум родительской машины. — Ш-ш… ш-ш… все хорошо, все кончилось, мы в безопасности, все хорошо… Все нормально, мы с тобой не ведьмы. — Она уложила его головой на подушку и накрыла одеялом. — Поспи.

Марвин поглядел на нее, потом на стену магов у нее за спиной.

— Сниму-ка я их, — пробормотал он. — Может, повешу парочку футболистов. Бразильцы клево играют. — Он уже начал дремать, как вдруг рывком сел: — Энжи! Ребеночек!

— А что с ним такое? Из El Viejo получился вполне симпатичный младенец. Сердитый, но миленький.

— Когда я уходил, он был больше, — сказал Марвин. Энжи непонимающе уставилась на него во все глаза. — Я оглянулся, когда он лежал у старушки на коленях, и он уже был больше, чем когда я его нес. Он начинает сначала, Энжи! Как Миледи.