Журнал «Если», 2005 № 07 - Страница 75

— Коулз кивнул на стену. — Я вырезал его вашими буквами на языке еккеранг. Я ЗНАЛ, что его прочтут мавы, а не люди.

Юррви кивнул.

— Мы много думали над этим. Ты поступил умно. Предусмотрительно.

— Да, Сегье от меня такого не ждал, — Коулз криво усмехнулся.

— Он даже не понял, что сам сотворил петлю времени, от которой мечтал избавиться… А теперь, Юррви, слушай меня очень внимательно, — раненый подался вперед и положил руку на мягкую, теплую лапу мава. — Твоя… вещь, летающая в завтра, точная или нет?

— Куантанак?

— Мы говорим «машина времени».

— Я догадался, — панда покачала головой. — Нет, куантанак совсем неточный.

— Есть, чем рисовать?

Юррви моргнул.

— Есть…

— Дай. И свет!

Некоторое время раненый сосредоточенно выводил в блокноте какую-то схему. Мав молча держал фонарь.

— Вот, — Коулз перевел дыхание. — Все верно?

— Кажется… — неуверенно заметила панда. — Но я не понимаю, о чем…

— Стоп! — человек поднял руку. — Покажи, насколько неточный каунтанук.

— Куантанак, — поправил Юррви. Склонившись над схемой, он задумался, затем очертил когтем небольшую дугу. — Вот такой.

— Йесс! — не удержавшись, Коулз победно стукнул кулаком о борт ванны, обдав пахучими брызгами и себя, и мава. Тот смерил человека задумчивым взглядом.

— Что ты хотел сказать?

— Ничего особенного… — раненый с силой втянул воздух. — Юррви, я знаю, как спасти наши народы. И твой, и мой. Мы можем жить в одном завтра — вместе!

Панда отпрянула.

— На одной… Земле? — недоверчиво спросил мав.

Коулз улыбнулся.

— Нет. На двух.

Письменные показания генерала (в отставке) Рене Зенке,

ноябрь 2018

…А я всегда подозревал, что рано или поздно Сегье спятит. Не верите? Спросите кого угодно на базе, они подтвердят. Кьон, конечно, редкий умница, но уж больно он… урод.

И вообще, хватит с меня вашего фарса. Кому нужен этот отчет?! Думаете, раз я военный, то и тупой как пень? Сегье нас всех поставил на грань, вот что я скажу! Мы и раньше бомбами друг над дружкой трясли, а теперь любой псих в мундире или в халате может меня убить раньше, чем я вообще на свет появился. И родных моих всех. И народ.

Мне-то что, я солдат, прикажут — умру. Вы вот мне скажите, детей-то за что? Не только моих. ВАШИХ. Или у вас нет детей?

Да пошли вы все…

Сегодня толпа туристов, летевших со всего света глазеть на Коулза, была необычно мала. Человек мысленно улыбнулся, подумав, что рано или поздно приедается все. Даже веранда домика, который построили для него мавы — помнится, он сам ее рисовал, чтобы была похожа на ранчо в Огайо…

К протезу ноги Коулз так и не привык, предпочитая инвалидную коляску. Благо, она летала. Не раз и не два он размышлял над странной иронией судьбы — дома, среди людей, первый хрононавт никогда не стал бы героем, а здесь, в чужом мире, которому он едва не принес гибель… Впрочем, общественности, понятное дело, рассказали не все. Для мавов Коулз был сенсацией и легендой одновременно.

Лишь немногие друзья, такие, как Юррви, знали правду. И для Коулза их уважение значило больше всех туристов вместе взятых. Он ведь и в самом деле не думал, что совершает подвиг, когда полз к той пещере. Долг приказывал, а Коулз привык исполнять его приказы.

Что будет завтра? Первый путешественник во времени этого не знал. И не раз ловил себя на мысли, что с радостью отказался бы от подобного знания.

Коулз ждал, ждал уже несколько лет, чтобы ученые вырвали у природы ее главную тайну. Лишь тогда — он сам себе приказал, — да, лишь в тот день он вернется домой. Вернется, уже имея на счету один спасенный мир. Вернется ради спасения другого. Он мечтал об этом страстно, всем сердцем; ведь разум-разумом, а сердце Коулза каждый миг помнило о гибели людей. Последний человек во Вселенной ждал наступления дня, когда он сможет оживить свой народ, и в этот раз уже навечно.

А еще Коулз хотел посмотреть в глаза Кьону Сегье. Просто посмотреть. И рассказать. О том, что змея издыхает, кусая свой хвост. И ненависть, обращенная против себя — умрет, оставив лишь грязное пятно в памяти и, быть может, старые шрамы на теле.

Подумать только, до чего смешная штука — судьба… Ошибка одного — спасение для других. Жажда помочь нередко приносит смерть, а невинное детское увлечение фантастикой спасает две обитаемые планеты.

Коулза не раз спрашивали, как он додумался до столь простого и очевидного решения. А секрет был прост — Коулз слишком плохо знал астрофизику, чтобы утратить веру в чудо. А чудеса все же иногда происходят.

Над примитивной, допотопной теорией о двойниках планет, вращающихся в диаметрально-противоположных точках орбиты, не смеялся редкий современный ученый. Ее прочно позабыли даже фантасты и лишь Коулзу, истекавшему кровью в середине кайнозоя, пришла в голову идея объединить эту старую гипотезу с возможностями машины времени.

Неточность, которую проклинали хрононавты, обернулась спасением двух планет. Что будет, если отправить в прошлое всю Землю, а вернуть ее — на шесть месяцев раньше отправной точки? В многогранном пространстве Сегье перемещение и антиперемещение прочно увязаны, поэтому разница во времени будет компенсирована разницей координат в пространстве. И если за точку отсчета взять Солнце, в диаметрально-противоположном отрезке орбиты возникнет вторая Земля.

Конечно, она просуществует всего шесть месяцев, поскольку именно такова была «ошибочная» дисперсия, однако за эти шесть месяцев у жителей Земли-два будет много возможностей отправить космический корабль на первую Землю и… создать парадокс времени.

Парадокс, который превратит Землю-два в планету мавов, оставив Землю-один — планетой людей. Парадокс, необходимый, чтобы разорвать порожденную ненавистью петлю времени, открыв двум народам путь в будущее.

Будущее, которого нет.

Конец

(вернее, начало).

Публицистические выступления волгоградского фантаста всегда вызывают живой читательский интерес. Однако новое эссе не имеет отношения к остроумным манифестам партии национал-лингвистов. Сохранив фирменную ироническую интонацию, писатель обратился к теме весьма серьезной и злободневной.

Ну вот и будущее (оно же прошлое, оно же настоящее). Уже здесь, уже осязаемо. Включишь телевизор — там с вредными книжками воюют, откроешь журнал — там вампиров клеймят, зайдешь в Союз писателей, а там один поэт поучает другого: «Ты, когда стихотворение напишешь, прежде чем публиковать, батюшке его покажи. Одобрит — тогда печатай».

Знакомые распались на два лагеря. Одни:

«Да что ж это за беспредел такой? Впору цензуру вводить!»

Другие:

«Слушай, куда катимся? Этак цензуру введут!»

Собственно, почему бы и нет? Недаром же многие литераторы (см. выше) заблаговременно пытаются выполнять требования еще не учрежденного Лито. А раз объявились выполняющие, то рано или поздно объявится и требующий.

Когда все возвращается на круги своя, невольно переживаешь вторую молодость. Помню, какой прилив ребяческих чувств ощутил автор этих строк на стыке двух миллениумов, прочтя критическую статью, обличавшую его в отсутствии положительных героев (для тех, кто не застал: обычное обвинение внутренних рецензий образца 80-х).

А сколько лет автор скинул разом, когда выдающийся наш политтехнолог принялся на конференции заклинать фантастов (не публицистов, не бытописателей), чтобы те не выискивали мрачных черт в окружающей мерзости, сосредоточились на чем-то пусть редком, но светлом, — и очень обиделся, услышав из зала «соцреализм»!