Журнал «Если», 2002 № 07 - Страница 68
Есть нечто общее, что характеризует многие достойные произведения того периода. Это наивный романтический коммунизм в духе раннего Маркса — вера в возможность общества без эксплуатации человека человеком. В таком обществе нет отчуждения, повсеместно внедрены гуманистические правила этики и морали. Человек берется «очищенным» от бытовых склок и случайных собственнических желаний, и удивительным образом оказывается, что самое человеческое в нем от этого не исчезает, а напротив, может быть усилено и сделано предметом художественного изображения. В новой картине мира доминируют такие ценности, как любовь, дружба, свобода творчества и свобода поступка, стремление к познанию мира.
60-е годы — переходный период для развитых стран. От индустриального общества, основанного на строгих иерархических принципах, Запад смог совершить скачок к обществу постиндустриальному, в котором личная свобода и интеллектуальные навыки индивида становятся главной производительной силой. Аналогичные проекты были и в нашей стране. Стремление внедрить новые принципы морали в публичную сферу, использовать существующую государственную машину принуждения и мобилизации для утверждения новых правил и ценностей — родовой признак шестидесятников разных стран. К сожалению, в Стране Советов эти идеи не могли быть реализованы за рамками социальных утопий.
По большому счету, феномен шестидесятников еще не получил надлежащей оценки. Историкам обязательно нужно будет принять во внимание вклад фантастики, культивировавшей пафос исторического оптимизма. Да, конечно, знак равенства между чувством социальной ответственности и эстетическими критериями сегодня, когда в моде индивидуализм, кажется неуместным. Да, шестидесятничество — это взгляды поколения, в молодости лишенного права на личную жизнь. Но исторический оптимизм и стремление построить лучшее будущее для своих детей — таким был общий настрой той эпохи, магистральный вектор движения. Непреодолимые преграды из красного кирпича, в которые упирался этот исторический поток, и бесплодность шестидесятничества обернулись трагедией всего российского государства.
Общество было готово к изменениям, но политическая элита оказалась неспособна взять на себя ответственность. Руководство страны предпочло «заморозить» ситуацию. Фантастика, будоражащая народ призывами к странному, оказалась в числе первых жертв.
«Социальной фантастике место либо в корзине, либо в КГБ», — недвусмысленный вердикт поставил крест на писательских амбициях многих авторов. Некоторые вынуждены были оставить литературное творчество, другие годами не могли издать свои лучшие произведения. НФ оказалась под подозрением.
Ведь фантастика социальна вся, вне зависимости от внутрижанровых делений. Описывая вымышленные миры, фантаст ставит под сомнение устои существующего общества и строит альтернативы, демонстрируя читателю, что все могло быть иначе…
Даже те произведения, которые смогли пробиться сквозь цензорские рогатки, культивировали свободу мысли и независимость оценок. Сциентистские этюды Биленкина, описание процедур научного поиска у Савченко исподволь выполняли ту же роль, что и открытая критика тоталитарного строя в ефремовском «Часе Быка». А иногда, как, например, в рассказе Варшавского «Неедяки», фантасты могли и напрямую посмеяться над марксистскими догмами.
В критических работах В. Ревича и, позднее, братьев Стругацких было сформулировано самоопределение НФ 60-х годов как «третьей волны» в отечественной фантастике. Риторический образ, нужный для обоснования права на место под издательским солнцем, превратился в название для целого литературного поколения.
Короткий издательский бум 20-х годов вынес на гребень «первой волны» множество новых имен, идей и литературных течений. За ним последовал долгий спад — с 30-х до середины 50-х годов «фантастика ближнего прицела» выполняла роль пропагандиста-популяризатора, все дальше уходя при этом от своих литературных корней. «Третья волна» начинается в конце 50-х годов: спутник, «Туманность Андромеды», освоение галактической целины и приход в НФ большого числа новых авторов, видящих в фантастике привлекательное поле для литературных экспериментов.
В это десятилетие возникают новые традиции социального моделирования (Ефремов) и анализа психологии героев в необычных обстоятельствах (Стругацкие). Переживает расцвет жанр НФ-рассказа, дающий возможность коротко и образно выразить оригинальную идею, обозначить новую интонацию (Варшавский, Биленкин, Булычев и другие). Все чаще предметом изображения становятся не технические новинки, а чудесное и удивительное само по себе. Все это позволило быстро преодолеть свойственную НФ «детскую» болезнь тематической ангажированности. Наивные реверансы в сторону науки и техники действительно превращают фантастику в «литературу второго сорта». Однако не менее злую шутку проделывает с ней и требование «художественности», то есть требование стирания граней между НФ и классической литературой, в которой использование фантастического является одним из художественных приемов. Стремление это вполне понятно — недаром же
С. Лем говорил о «гетто» в пространстве литературы, в которое фантастика сама себя загоняет. Но обеспечить «низкому» жанру достойное место невозможно одним лишь жестом отрицания этих границ — такой жест создает новые границы из мрамора и льда, из тревоги и заботы, преодолеть которые еще сложнее. Надо все же признать для начала жанровое и художественное своеобразие той разновидности литературного письма, которую мы называем фантастикой и которая нам интересна не потому, что она «тоже литература», а потому, что в ней есть своя особая интонация и своя особая внутренняя форма. Это литература меняющегося мира, которая стремится художественными средствами продемонстрировать происходящие изменения во всей их человеческой и космической полноте. Вариации этой главной темы (изменчивость мира) фантастики различны: исторический прогресс, параллельные пространства, гости из высокоразвитых цивилизаций или из прошлого, появление которых дает новый контрастный взгляд на современное человечество. Или, как в цикле Ларионовой, реализация образов-мелодий картин Чюрлениса. Фантастика оказалась единственным жанром литературы, способным не только воспринять, но и опередить происходящие изменения, подготовить к ним читателя. Герой «Понедельника…» Стругацких с улыбкой полагал, что «через десять — пятнадцать лет любой школьник будет лучше разбираться в общей теории относительности, чем современный специалист. Для этого вовсе не нужно понимать, как происходит искривление пространства-времени, нужно только, чтобы такое представление с детства вошло в быт и стало привычным». Действительно, главная сила НФ — не в точности прогнозов, не в подробности пересказа научных теорий. Фантастика формирует новое мировоззрение, необходимое для жизни в постоянно меняющемся мире.
Человек традиционного общества испытывает страх перед бездушными пространствами космоса. Крестьянин, перебравшийся из деревни в город, угнетен бесчеловечностью технической культуры. Вчерашний школьник, начитавшийся брошюр о вреде лженауки кибернетики, всерьез опасается бунта машин. С помощью науки и техники человек создал вокруг себя новую искусственную среду. Но жить в искусственном мире невозможно. Необходимо его переобустроить и понять как мир естественный, сообразный законам природы и имеющий место для человека. И себя переустроить в согласии с этим пониманием. Лучшие произведения 60-х — как раз об этом. Угрозу, которую несет в себе техника, фантасты описывают без наивности. Неаккуратное обращение со сложными системами способно стать причиной катастроф («Встречники» Савченко), а ограниченный взгляд не сразу способен заметить чрезвычайные ситуации, оценить последствия (любимая тема Биленкина); слепая вера в прогресс часто оборачивается личным крахом для героев иронических новелл Варшавского, о творчестве которого Лем как-то сказал, что в одной папке этого автора «может уместиться вся западная фантастика». И у Варшавского, и у Гансовского находим критику «виртуальной реальности», замещающей подлинный мир. «Наше поколение поняло, что знание может быть опасным», — резюмирует герой «Дома скитальцев» Мирера.