Журнал «Если», 2001 № 7 - Страница 71

В 1922 году в Канске мизерным тиражом была издана за счет средств автора повесть Вивиана Итина «Страна Гонгури». Возможно, одна из первых советских утопий так и затерялась бы во времени, если бы ее не заметил А.М.Горький, по рекомендации которого в 1927 году в несколько переработанном и дополненном варианте повесть была переиздана в Госиздате под названием «Открытие Риэля».

Произведение построено на двух сюжетных планах — реальном и вымышленном. Молодой красноармеец Гелий, оказавшись в плену белочехов, ожидает расстрела. Его сосед по камере — старый доктор, сочувствующий большевикам, погружает юношу в гипнотический сон, и Гелий осознает себя другой личностью — гениальным ученым будущего Риэлеме. Итин талантливо и вдохновенно рисует картину счастливого будущего, когда из словаря вычеркнуто слово «война», люди увлечены духовным самосовершенствованием, самозабвенно отдаются не только постижению наук и искусств, но и любви. Однако автор вводит в повествование трагическую ноту. Ученый Риэль открыл вещество онтэ, позволившее людям покорить тяготение, изобрел аппарат, при помощи которого можно заглядывать в различные эпохи. Он обласкан обществом, любим самой красивой девушкой планеты — Гонгури. Но беспокойному ученому все мало. Он стремится проникнуть в самые сокровенные тайны мироздания, достичь полного совершенства, но, осознав, что это ему не по силам, кончает жизнь самоубийством. Такой неожиданный поворот сюжета, резко конфликтующий с жизнеутверждающим пафосом предыдущих сцен, выводит «Страну Гонгури» из строя бесконфликтных коммунистических утопий и одновременно выстраивает мостик между красивой мечтой и «недостроенной» реальностью. Ведь и «реальный» юноша Гелий погибает.

В 1938 году поэт и утопист Вивиан Итин был арестован по обвинению в шпионаже и расстрелян в Новосибирске.

Еще сильнее трагедийная нота звучит в небольшой повести А.Н.Толстого «Голубые города» (1925). Толстой тоже совмещает реалистический и фантастический планы повествования. Главный герой — юный красноармеец и талантливый архитектор — в сыпном бреду видит свою мечту, голубые города счастливого будущего: «Растениями и цветами были покрыты уступчатые, с зеркальными окнами, террасы домов. Ни труб, ни проволок над крышами, ни трамвайных столбов, ни афишных будок, ни экипажей на широких улицах, покрытых поверх мостовой плотным сизым газоном. Вся нервная система города перенесена под землю. Дурной воздух из домов уносился вентиляторами в подземные камеры-очистители… В городе стояли только театры, цирки, залы зимнего спорта, обиходные магазины и клубы — огромные здания под стеклянными куполами». Преобразились не только города, но и вся планета: исчезли границы, там, где когда-то были мерзлые тундры и непроходимые болота — «на тысячи верст шумели хлебные поля». Но красивая мечта сталкивается с суровой действительностью. Для Буженинова, мечтателя и идеалиста, изломанного революцией и гражданской войной, идея построения голубого города будущего становится навязчивой, манией. И он поджигает вполне реальный город, несовместимый с его мечтой: «План голубого города я должен был утвердить на пожарище — поставить точку…». Толстой обрывает повествование неожиданно и жестко: «Буженинов Василий Алексеевич предстанет перед народным судом».

«Голубые города» — вероятно, самая возвышенная и трагическая утопия 20-х годов. Она надолго стала символом недостижимости красивого будущего, утонувшего в серости, обыденности настоящего. В бреду видит будущее и умирающий поэт из рассказа Николая Асеева «Завтра» (1925). Он пытается представить себе грандиозные картины мира, в котором мог бы жить и выздороветь.

Как видим, в утопиях 20-х годов картины будущего часто возникают в воображении смертельно больных героев. Что ж, символика здесь прочитывается легко: больной, умирающий организм — современное общество, которое остро нуждается в позитивном обновлении.

В чудесной, возвышенной НФ-повести Андрея Платонова «Эфирный тракт», написанной в 1926—27 гг., но впервые опубликованной только в 1967 году, будущее тоже тесно соприкасается с настоящим. Казалось бы, человечество достигло небывалых высот в науке, ликвидированы границы и политические конфликты. Но почему тогда в этом «прекрасном и яростном» мире существует газета с названием «Беднота»? Значит, не все так благополучно в этом светлом будущем?

В подавляющем же большинстве утопии 1920-х годов изображали либо процесс, либо конечный результат интеграции мирового сообщества во Всемирную Коммуну под началом Советской России. Правда, особое внимание уделялось не столько социальным процессам в обществе будущего, сколько успехам на научном фронте. Молодая республика делала ставку прежде всего на развитие промышленности. Поэтому неудивительно, что многие фантасты не призывали природу в союзники, а соперничали с нею. Позиция «Человек — хозяин природы» типична не только для НФ 20-х, но и для всей советской фантастики. Творимая в эпоху повсеместной электрификации и всеобщей увлеченности научными знаниями утопическая Россия виделась авторам, в первую очередь, как высокотехнологическое государство, где именно наука цементирует общество, от нее зависит все — и социальный уровень жизни, и духовный. Особой любовью среди утопистов пользовалось градостроительство. Одно из самых характерных, типических произведений той поры — роман Якова Окунева «Грядущий мир. 1923–2123» (1923). Земля XXII века — Всемирная Коммуна, всю планету покрывает Мировой Город: «Земли, голой земли так мало, ее почти нет нигде на земном шаре. Улицы, скверы, площади, опять улицы — бескрайний всемирный город…» В этом урбанистическом обществе все до предела унифицировано, даже люди ходят в одинаковой форме, и мужчины, и женщины на одно лицо — волосяной покров здесь не приветствуется. «Каждый гражданин Мирового Города живет так, как хочет. Но каждый хочет того, что хотят все…»

Похожий урбанистический, сверхтехнологичный счастливый мир «без людей» рисует Вадим Никольский в романе «Через тысячу лет» (1926). Кстати, историков жанра это произведение привлекает не столько панорамой технических достижений будущего, сколько пугающе точным прогнозом. Дело в том, что автор предсказал атомный взрыв именно в 1945 году!

Примерно ту же панораму мы видим в романе украинского писателя Дмитрия Бузько «Хрустальная страна» (1935). Здесь построение утопии стало возможно только благодаря изобретению необычайно прочного стекла — основы новой архитектуры и машиностроения. Куда привлекательнее выглядит будущее, придуманное В.В.Маяковским в утопической поэме «Летающий пролетарий» (1925), пропитанной яростной ненавистью к коммунальному, кухонному быту, уничтожающему человеческую личность, его свободный дух. Поэт переселяет людей из подвалов и коммунальных квартир — таких обычных в революционном мире 20-х — в небеса, в воздушные замки. С большим остроумием описал Маяковский будни гражданина XXX века.

В романах «Межпланетный путешественник» и «Психомашина» и примыкающей к ним повести «Ком-са» (все — 1924) Виктор Гончаров не решился изобразить мир победившего коммунизма, ограничившись развитым социализмом. Но опять же в мировом масштабе — экспансия СССР привела к образованию Союза Советских Федеративных Республик Европы, Азии, Африки и Австралии. А что же Америка? «Да! Америка, значит, до сих пор держится, но уже гниет на корню… скоро мы будем иметь федерацию республик мира». Похожую картину изобразил и Александр Беляев в «Борьбе в эфире» (1928): Советская Европа дает последний и решительный бой оплоту загнивающего капитализма — Америке. Беляев, как и Окунев, считал, что люди будущего будут абсолютно лысыми. Герой, современник Беляева, даже не сразу может отличить мужчин от женщин… Просто какой-то культ унисекса царил в фантастике 20-х! Хотя «Борьба в эфире» — это, скорее, роман-буфф, скрытая пародия на штампы коммунистической утопии, что и послужило причиной запрета книги.