Журнал «Если», 2000 № 03 - Страница 37

Я пыталась делиться своими переживаниями с Джеральдом, но, несмотря на все его сочувствие, он не мог понять всего ужаса моей ситуации, ведь его «дар» был куда менее развит, чем мой. И тем более он не мог ничего посоветовать. Сама эта тема вызывала у него неловкость, и после нескольких попыток я перестала вести подобные разговоры — мне не хотелось терять единственного друга.

Как-то вечером, бредя через кампус домой, я заметила Криса. Он шел один в сторону общежития. Я отвела глаза, надеясь, что он меня не заметил, затем, не удержавшись, решила еще один разок взглянуть на него — и обнаружила, что он уже не один. Рядом с ним в воздухе, мерцая и переливаясь, висел очередной отголосок — Катри-на-балерина: эти длинные ноги и царственное лицо. Держа Криса под руку, Катрина смеялась, слегка приоткрыв рот. Крис — он-то находился в моем мире — не обращал на нее никакого внимания. Спустя несколько секунд фигура балерины, дрогнув, испарилась; но я-то знала, что в какой-то иной реальности другой Крис прогуливается и беседует с ней…

Я двинулась вслед за Крисом, держась на расстоянии, чтобы он не заметил. Конечно, мне следовало развернуться и уйти, отправиться домой, но я не могла себя заставить; когда же он вошел в Роуз-Холл, я сунулась в вестибюль буквально на секунду — посмотреть, в какой комнате он живет. Второй этаж, шестая. Обойдя общежитие, я вычислила окно Криса и, укрывшись за кустом, стала наблюдать. В комнате зажегся свет. Я опасливо приблизилась и заглянула в окно.

Крис сидел за столом. Маленькая настольная лампа выхватывала из сумрака учебники и ноутбук. Крис и не догадывался, что в комнате есть еще кто-то. Тем не менее всего в пяти футах от него, на его неубранной кровати я увидела балерину. Ее обнаженное, загорелое и изящное тело раскинулось на простынях. Обвив руками кого-то незримого, она страстно изгибалась. Ее таз двигался взад-вперед, принимая в свое лоно чью-то плоть. Она стонала от удовольствия и шептала его имя: «Крис, о, Крис…» Все это было почти комично — но и кошмарно. Чувствуя себя так, будто мне дали пощечину, я попятилась назад, громко шурша гравием. Прочь, прочь от Катрины… Но ее экстатические вздохи и шепот «Крис, Крис» стояли у меня в ушах несколько дней…

Той ночью Ревушка в моей квартире постепенно перестала плакать и погрузилась в молчание, которое нервировало меня еще больше; полуодетая, с немытыми волосами, она сидела в углу, тупо уставившись в пространство. Я пыталась не встречаться с ней глазами, не замечать ее голубых глаз, помутневших, словно от душевной катаракты. Их мертвый свет неустанно стремился засосать меня, втянуть в тоскливый омут…

Отчаянно желая не осрамиться на концерте, я репетировала, не жалея себя, пытаясь игнорировать окружавшие меня со всех сторон отголоски других, более талантливых Кэтрин. И вот час пробил. Выходя в тот вечер на сцену в Элис-Талли-Холле, одетая в простое и элегантное белое платье, я на миг вновь ощутила прежнюю радость. В ансамбле было пять человек: Джеральд, еще один скрипач, флейтистка, виолончелист и я.

«Музыкальное приношение» — сюита, отличающаяся напряженной, мрачной красотой. В данной аранжировке ее первый ричеркар[3] был переложен для фортепиано. Я сыграла хорошо, во многом благодаря тому, что разделяла настроение этой пьесы, представляющей собой что-то вроде плача. От первого ричеркара мы перешли к канонам. Моему роялю порой вторили один или несколько струнных инструментов, периодически вступала флейта. Время от времени рояль умолкал (к примеру, в четвертом каноне, в течение дуэта двух скрипок). И вот, в один такой момент, пока я «пересиживала» чужой кусок, слушая своих товарищей по ансамблю, до меня начали доноситься тихие, но отчетливые звуки иного рояля, исполняющего ту же партию; то был отголосок реальности, где «Приношение» исполнялось в другой аранжировке. Пианистка, будь она неладна, играла блестяще. К ее технике было невозможно придраться. Ее энергия и уверенность настолько выбили меня из колеи, что в следующем ричеркаре я чуть не прозевала свое вступление. То была самая сложная для меня часть сюиты: мало того, что я солировала, мне еще приходилось вести шесть мелодических линий сразу. Непростая задача даже, в самых тепличных условиях — а тем более теперь, когда я слышала отголосок другого рояля, МОЕГО рояля, исполняющего тот же ричеркар, но с легким временным сдвигом (другая Кэтрин начала пьесу на несколько мгновений раньше меня). Этот диссонанс чуть не свел меня с ума; следующие шесть с половиной минут я мучительно пыталась не сбиться, чувствуя, как на платье выступают пятна пота, а дотянув ричеркар до конца, ощутила не торжество, но всего лишь облегчение, которое тут же перешло в досаду, так как я была уверена, что сыграла ужасно. За три канона я немного отдохнула, но когда пришло время сонаты, вновь обнаружила, что играю странный квантовый дуэт со своим отголоском, причем мы исполняли одну и ту же партию — и вновь по-разному. Моя копия лучше владела собой, и плач получался у нее глубже, достовернее моего. И это, возможно, было горчайшей из пилюль: другая Кэтрин умудрилась перещеголять меня даже размахом своего отчаяния.

К концу концерта я совершенно выдохлась, вымоталась, как никогда в жизни; и хотя все поздравляли меня с великолепным дебютом, я не чувствовала никакой радости и поспешила сбежать домой, борясь с соблазном зареветь в голос.

На следующий день я прогуляла сольфеджио, чтобы не слышать чудесное сопрано Кэтрин с абсолютным слухом. Вместо этого я осталась дома и врубила на полную мощность стереосистему, надеясь заглушить отголоски все тем же многократно проверенным «Художником Матисом».

Вновь наступил день, и вновь я никуда не пошла. На занятиях я боялась услышать ту самую Кэтрин, которая превзошла меня на концерте. Весь день я не выключала телевизор, пытаясь наполнить квартиру более пристойными призраками — электронными.

Позвонил Джеральд, взволнованный моим отсутствием. Я сказала, что у меня больна мать и после обеда я уезжаю в Виргинию. Когда вернусь, неясно. Он выразил мне свои соболезнования. Я произнесла в ответ какие-то вежливые слова. Когда он повесил трубку, я подключила к телефону автоответчик.

Время от времени родители оставляли мне сообщения. Я перезванивала им, избегая долгих разговоров под тем предлогом, будто у меня очень плотный график (что, естественно, было неправдой), и бормотала: «Ладно, я побежала», когда у меня больше не было сил разыгрывать из себя нормальную.

Все реже и реже я покидала квартиру — ходила лишь за продуктами. С кровати я почти не вставала, но когда спала, мне снились исключительно чужие сны: цветные сны Роберта, отмеченные богатым колоритом и разнообразием форм; сладостные счастливые сны, отражавшие мирную внутреннюю жизнь рыжеволосой красотки Кэти; напряженные, злые сны, полные конфликтов и стычек — Катины; движение и тела — сны гимнастки. Вначале они меня выводили из себя; но постепенно сделались чем-то вроде наркотика, когда я осознала, что с их помощью могу, пусть частично и не очень удачно, превращаться в свои отголоски. Самоуверенность рыжей красавицы, грация гимнастки, геометрически-упорядоченное мышление студента-математика. Сейчас я футболист, вновь переживающий триумф гола, тридцатиярдовую перебежку, пиво после матча; потный и довольный, я наскоро прижимаю в углу свою подружку; в следующее мгновение я певица, слышу и чувствую резонансные колебания своего голоса, я творю звук, диафрагма расслаблена, я сама себе инструмент, что вызывает у меня странное, но приятное чувство; еще спустя мгновение мое тело — вновь мой инструмент, но на сей раз я управляю не только голосом, но и позой, выражением лица, походкой — я актриса.

Я плыву из сновидения в сновидение, из сознания в сознание, милый беспорядок мыслей актрисы сменяется мучительно-острым восприятием Кати, а затем энтузиазмом и самоконтролем Катрины. И все это — блаженные шансы отдохнуть от себя, и все чаще и чаще я становлюсь не собой, а ими; я вспоминаю о себе лишь тогда, когда иначе нельзя, когда этого требует мое тело. Сквозь сон я чувствую, как раздулся мочевой пузырь; неохотно встаю, бреду в туалет, справляю нужду, иногда забредаю на кухню, что-то ем и сразу возвращаюсь в спальню, валюсь на кровать. Так проходят день за днем. Неделя за неделей. И вот однажды, посреди снов, где я умнее, красивее, счастливее, талантливее, я чувствую зов своего тела, ворчливо отзываюсь, шлепаю в уборную, делаю то, что следует, на обратном пути заглядываю в трюмо…