Журнал «Если», 2000 № 01 - Страница 64

Нет, воистину легенда не кончается. И пусть сам символ мира и согласия на поверку оказался во многих отношениях «угловатым» да еще и изрядно порубленным в разгоравшихся за ним драках, сама потребность в подобном символе, видимо, сегодня не менее актуальна, чем тысячу лет назад. Как и поиски Грааля: для каждого рыцаря — своего… □

2000 год — последний год двадцатого века и второго тысячелетия от Рождества Христова. Многие увлечены подведением итогов прошедших времен. Но мы решили подвести итоги… грядущего столетия! И потому обратились к нашим фантастам с просьбой взглянуть на будущий век с точки зрения историка. Месяц за месяцем они широкими мазками нарисуют картину прекрасного или ужасного нового мира. Первым в роли пророка выступит ветеран фантастического цеха России, один из самых уважаемых российских прозаиков.

Каким же был минувший двадцать первый?

Нелегким. Еще более противоречивым и взрывоопасным.

Почему?

Потому, что за уходящее столетие планета еще более обеднела. Выпустила в трубу значительно больше богатств, чем за двадцатый век. Он в этом смысле был всего лишь временем разбега, и к концу его цивилизация вошла, как говорится, во вкус мотовства. О катастрофических последствиях господства современной энергетики предупреждали давно, однако реальных шагов к сокращению хотя бы тепловых выбросов сделано не было. Предотвратить потепление климата человечество в двадцать первом веке не успело. В борьбе за экологию были, конечно, достигнуты некоторые успехи: отравлять атмосферу и воду промышленность научилась в меньшей степени — но достижения эти так и не приобрели планетарного характера.

Достигнуть глобальных улучшений помешало, надо полагать, продолжение и усиление социального разлада в мировом, как любили говорить в свое время, масштабе. Разлада в политике и экономике.

Прогнозируемое увеличение населения Земли до 9 миллиардов человек было достигнуто в основном за счет Юга и Востока. В то время как четыре пятых мировых благ оставались в собственности и пользовании Запада. Его помощь голодающим и больным — не людям, но народам — так и не вышла за рамки благотворительности. Иной метод потребовал бы прежде всего перехода на иные идеологические позиции. Но это для Запада было и остается табу.

Противостояние усилилось и обострилось, потому что людям Запада XXI века — с их имплантированными с детства биокомпьютерами, уже вошедшим в практику продлением жизни на столетие и более в результате генетической революции, с переходом на сетевое образование и сетевые же методы работы, с максимальной автоматизацией и роботизацией производства, практически уже стопроцентной — все еще противостояли те, кто и в двадцатом веке жил на уровне средневековья (если говорить о питании, образовании, здравоохранении, характере труда и достатке). Уходящий XXI век не принес им практически ничего хорошего. При этом 90 % населения благополучного Запада все более исповедовало изоляционизм — по принципу «Всех не пожалеешь». Могло ли улучшиться взаимопонимание между одними и другими? Сомнения в этом были еще в конце века двадцатого и, к сожалению, оправдались.

Единственное, в чем «остальной мир» не уступил Западу — вооружение. Первоначально его приобретали для решения местных конфликтов, но перенацелить его всегда было делом простым. Говоря о вооружении, я имею в виду и средства массового поражения, которые в первой половине века стали массовыми и по распространенности. Численно же Запад в 2100-м относится к остальному миру, как 1:7–1:10. Приходится сделать невеселый вывод: первое столетие третьего тысячелетия не очень-то смахивает на эпоху всеобщего мира и братства. И еще менее — всеобщего благоденствия.

Неотвратимо нараставший в глобальном масштабе антиамериканизм (о его происхождении говорено уже предостаточно) достиг своего пика где-то в начале второй четверти двадцать первого века. К тому же к 50-м годам XXI века главенство США в мире сошло на нет — не в последнюю очередь в результате политических и экономических неурядиц в самой стране. Не стоит также забывать о том, что к этому времени окончательно созрело общее представление о христианстве как о религии сытых и благополучных; роль же веры бедных и обиженных стал играть ислам — в особенности после того, как внутри этого вероучения мумины, продолжая исламскую реформацию, одержали верх над вооруженными фанатиками и просто бандитами. Исламское миссионерство на Западе многократно усилилось, и Америка ощутила это раньше остальных.

Экономический кризис перепроизводства, с одной стороны, и обнищание мирового потребительского рынка — с другой, выдвинул в середине века перед богатым меньшинством множество новых проблем. Одна из них заключалась в том, что наиболее высокооплачиваемыми в этом обществе по-прежнему являлись профессии, не делающие ни малейшего вклада в материальный — да и духовный тоже — потенциал (шоу-бизнес, профессиональный спорт). При возникновении первых же признаков экономической неустойчивости сторонники равенства (ведь идеи социализма, вопреки печальному опыту некоторых реально существовавших его моделей, не умерли, но завоевывали, пусть и не быстро, все больше новых сторонников) не смогли пройти мимо этого противоречия, выпячивая на подобных примерах социальную несправедливость.

Обстановка на Западе еще более осложнялась тем, что произошло достаточно хорошо просматривавшееся и ранее разделение власти (и ее распределение) между национальными администрациями и транснациональными компаниями. Экономическая география все менее согласовывалась с политической, подобно тому, как политическая лишь в редких случаях считается с физической. Изоляционизм правительств противоречил деятельности компаний, заинтересованных не только в территориальном расширении рынков, но и — чем дальше, тем больше — в повышении его платежеспособности, особенно после уже упомянутого мирового экономического кризиса, подобного американской Великой депрессии, но куда более сильного. Это сделало неизбежными некоторые экономические впрыскивания со стороны транснациональных корпораций в экономику бедных стран — не столько в форме кредитов, сколько — строительства, например, сборочных предприятий для увеличения занятости и платежеспособности населения. Прибыль от работы этих предприятий получали, естественно, компании — а у национальных правительств чем дальше, тем больше возникало стремлений к переделу собственности; еще одна бочка масла, подлитого в огонь.

Обстановка складывается таким образом, что опыт Октябрьской революции в России будет, возможно, еще востребован — с учетом допущенных после нее ошибок.

Борьба ведущих держав мира с терроризмом привела не к его уничтожению, но к мутации. Рыцарей «Калашникова» и взрывчатки сменили террористы-хакеры. Мировые банки, да и конторы поменьше, все чаще сотрясались от компьютерных ограблений. Защита денег совершенствовалась; но нападение всегда опережает защиту.

Двадцать первый век прошел в войнах. Танки, самолеты и ракеты применялись ограниченно, не были востребованы и ядерные боеголовки. Это были войны транснациональных корпораций. Битвы экономических разведок. Штурмы компьютерных цитаделей. Самым дорогим товаром на планете стала информация, и возникли могущественные фирмы, добывающие ее и торгующие ею.

Я имею в виду организованную преступность. За двадцать первый век справиться с нею не удалось, поскольку уровень ее организации выше, чем когда-либо сможет добиться демократия, а средствами она в целом обладает вряд ли меньшими, чем транснациональные корпорации. Как и терроризм, она рекрутируется из наиболее активной и чуждой моральных предрассудков части молодежи. Помнится, какое-то время даже всерьез дебатировался вопрос об официальном признании преступных картелей — в первую очередь наркоторговцев, при условии «разумного ограничения» их деятельности. Впрочем, мировой экономический кризис середины века нанес изрядный урон могуществу и криминальных структур.