Журнал "Если" 1999, номер 11 - Страница 6

Я ощущал себя совсем маленьким. Кивнул и пробормотал:

– Хочу сказать… Ну, насчет того, как я жалею о том, что натворил – все это правда. До последнего слова.

– Может, и так. Слушай, отключайся и двигай отсюда. Из этого здания. Из города. И по-настоящему быстро.

Я порылся в уме – что бы еще сказать, но ничего не отыскал. Подумал: уходи, если получил шанс. Она протянула мне руку, и я соединился с ее имплантантом. Когда наши запястья соприкоснулись, она задрожала. Совсем немного, но я это почувствовал. Думаю, теперь буду чувствовать каждый раз, когда замыслю обман – каждый раз. Кого бы ни решил обжулить.

Вошел, отыскал запись об аресте Джона Доу, уничтожил. Затем раскрыл ее файл государственного служащего, повысил ее в должности на два разряда и удвоил жалованье. Не такая большая компенсация. Но, черт побери, большего сделать я не мог. Затем уничтожил свои следы и вышел из программы:

– Все в порядке. Сделано.

– Прекрасно, – сказала она и вызвала своих легавых.

Передо мной извинились за неверную идентификацию, вывели из здания и выпустили на Фигероа-стрит. Наступил вечер, темнело, воздух стал холодным. Зима есть зима, хоть она в Лос-Анджелесе – на свой лад. Я подошел к уличному терминалу, вызвал «тошибу» со стоянки. Через десяток минут машина прикатила, и я велел держать на север. Ехал медленно – час пик, обычные дела, – но сейчас это оказалось к месту. Приехал к Стене, к воротам Сильмар, километрах в 80-ти от города. Привратник спросил, как меня зовут.

– Ричард Роу, – сказал я. – Бета Пи Эпсилон, десять-четыре-три-два-четыре-икс, место назначения Сан-Франциско.

В Сан-Франциско зимой сильные дожди. Но город все равно чудесный. В это время года я предпочел бы Лос-Анджелес, но черт с ним. Никому не удается постоянно все делать по-своему. Ворота отворились, и «тошиба» покатила за Стену. Это было просто. Все равно, что сказать «Бета Пи».

Перевел с английского Александр МИРЕР.

Когда я впервые сюда попал, сестры неправильно записали мою фамилию. В новый сияющий картотечный шкаф попала карточка на фамилию «C-a-x-t-o-n». С тех пор прошло четыре года, алюминиевый шкаф больше не блестит, а моя амбулаторная карта грозно раздулась.

Это будет последний наш ночной разговор. Я, как обычно, восседаю в пижаме в удобном старом кресле перед высоким, от А пола до потолка, окном и любуюсь лужайкой, озаренной лунным светом. Пахучий ветерок слегка колеблет занавеску. Ты приходишь из теплой ночи, снимаешь пояс с инструментами, присаживаешься на угловую койку и берешь апельсин из моей вазы с фруктами. Иногда наши беседы длились часами, иногда тебя звали чинить подтекающий кран или заменять пробку. Ты аккуратно застегивал свой пояс и уходил обратно в ночь, не спеша преодолевая расстояние до одного из соседних корпусов. Торопливость – помеха ремонту. Твои слова. Еще я помню, как ты приговаривал: всегда искать простейшие причины, не забираться в изотерику и устранять поломку с первого раза, не то сестры обязательно повторят вызов.

Я многое у тебя перенял, Пит. Больше, чем ты думаешь.

Помнишь наше знакомство? Помнишь, как ты развеселил меня в первую ночь? Другие больные уже спали, сестры пили чай на своем посту. Я сидел в гостиной. Телевизор был включен, но канал не работал. Я таращился на серый снег, засыпавший экран, и слушал потрескивание динамика.

– Привет, – сказал ты. – Меня зовут Пит.

Твое имя я уже успел прочесть: оно вышито красным на груди твоего синего комбинезона. Но я еще не знал, что ты механик третьей смены и что мы подружимся.

Ты указал большим пальцем на сестер у тебя за спиной и спросил, знаю ли я разницу между ночной сестрой и слоном.

– Нет.

– Фунтов семь.

Я улыбнулся. Пусть это была немудрящая шутка, но то был период в моей жизни, когда я думал, что уже никогда не смогу улыбаться. Меня только что уволили с должности оператора суперускорителя: я получил весточку от Бога…

Но об этом потом. Я обещал поведать перед уходом всю свою историю и сдержу обещание. Через час встанет солнце, и ты обо всем узнаешь. Еще через час, в семь утра, я стану свободным человеком. Меня освободил тот же суд, который меня сюда отправил.

Многие ли могут похвастаться, что признаны нормальными по приговору суда?

Мой чемодан уже собран.

Я не всегда блаженствовал в этой чудесной угловой палате с высокими окнами. Сюда меня перевели из уважения, а также за примерное поведение. Я буду скучать по своей палате. Последние несколько месяцев я пристрастился к чтению классики; устав от чтения, я отдыхал, глядя на репродукцию Ван-Гога. На стене над кроватью можно разглядеть прямоугольное пятно – здесь висела репродукция. Перед выпиской я купил на почте специальную тубу, чтобы, уходя, положить туда репродукцию.

Солнечными днями я прогуливался перед корпусом, пересекал лужайки, бродил по усыпанным гравием аллеям под густыми деревьями. Мне нравилось оглядываться на солидные, осанистые корпуса из светлого кирпича. Это зрелище вселяло в меня уверенность. Теперь мне придется покинуть лечебницу. Так решил суд, и я подчиняюсь.

Моя палата расположена на нижнем этаже, но на окне нет решетки. Ночью я был волен открыть окно, пройтись по так называемой Восточной лужайке, купаясь в лунном свете, и достичь темной полоски деревьев в миле отсюда, обозначающей дорогу.

За дорогой раскинулись плоские поля техасского хлопка. Дальше, за полями – горизонт, воображаемая линия, отделяющая землю от небес.

Воображаемая! Значит ли это, что линии не существует, ибо земля и небеса не смыкаются вовеки? Так говорил Фома Аквинский.

Или «воображаемая» она потому, что между небесами и землей нет границы?

Это я и вознамерился осуществить – исследовать пограничье между землей и небом. И попал в беду. Философские размышления сулят опасности, чреваты безумием. Возможно, человеку вообще не стоит пытаться постичь замысел Всевышнего. Гораздо спокойнее чинить краны.

Так или иначе, на моем окне решеток нет. День за днем я доказываю свою нормальность тем, что не вылезаю из окна.

В последнее время я сильно заинтересовался психиатрией, работой человеческого мозга и много читаю о физической природе мысли, нейробиологии.

Подумай об апельсине у тебя в руке, Пит. Ты видишь оранжевый шар, чувствуешь его восковую, в ямочках, поверхность. А теперь представь треск, который издаст апельсин, когда ты станешь сдирать с него шкуру, попробуй ощутить сок, вкус, запах, пощипывание языка. Разве не наполнился твой рот слюной, Пит? Это потому, что твой мозг создал образ, воображаемую модель ощущений. Образ настолько реален, что у тебя сами собой текут слюнки.

Образ апельсина – все равно что работающая модель мироздания, позволяющая анализировать ситуацию, планировать, испытывать альтернативные стратегии, действовать, выживать. Такие модели делают нас теми, кто мы есть.

Но в некоторых головах рождаются искаженные модели. Такие головы поражены безумием. Об этом я знаю мало. Известно лишь, что один из видов безумия – не сознавать, что модель – это все, что нам суждено познать.

Ладно, коль уж без рассказа не обойтись, примусь за дело.

Мой проект родился рано, когда мне было всего три года. Я смотрел «Улицу Сезам» и, как все дети, учился буквам и цифрам. Помнишь? Каждая передача знакомила с тремя буквами и одной цифрой? Не помнишь? Стареешь, Пит…

В общем, моей любимой буквой была «X», а цифрой – шесть. Буква «X» в моей фамилии присутствовала и так, дело было за шестеркой. Внезапно меня осенило: фамилия пишется «C-a-x-6-t-o-n», только и всего! Шестерка не будет произноситься, как не произносится «е» в конце многих английских слов.

Через три года, в свой первый школьный день, я сказал учительнице, что знаю свою фамилию по буквам и могу ее написать.