Журнал «Если», 1997 № 03 - Страница 62

Зато каждое крупное фантастическое произведение Ефремова становилось сенсацией. Громом среди ясного дня прозвучала «Туманность Андромеды», после «Туманности Андромеды» никто не ожидал «Лезвия бритвы», и совершеннейшим сюрпризом был «Час Быка». Но нащупать внутреннюю логику этих неожиданностей не так уж трудно, как бы ни расходились программные заявления писателя с некоторыми идеями его романов. Вне споров: он был преданным сторонником социализма. Но Ефремов был еще и крупным ученым, эрудированным и мыслящим человеком, а потому вряд ли его могли удовлетворить незамысловатые пропагандистские штампы. И когда он начинал создавать идеальные миры, то его перо выводило не то, чего ждали от создателя нового коммунистического манифеста.

Автор зарубежной монографии о советской фантастике Е. Геллер («Вселенная за пределом догмы», Лондон, 1985 г.) считает, что кардинальные разногласия Ефремова с официальной доктриной проявили себя уже в дилогии о Древнем Египте «На краю Ойкумены» (1949, 1953 гг.), и даже находит в персонажах «Путешествия Баурджеда» прямые параллели с советскими временами: «…в образе мудреца Джосера можно угадать Ленина, а в его помощниках, жрецах Тота, бога науки, знания и искусства, — старых большевиков… Заметая следы, писатель наделяет жрецов Тота отдельными отрицательными чертами, но то и дело в повести проскальзывают нотки симпатии к ним. И очевидна ненависть писателя к жрецам Ра… презирающим знания, злоупотребляющим безграничной властью. Это — переодетые приспешники Сталина…»

Хм, «заметая следы…» Заметать следы сподручно конспиратору-заговорщику. Если принять толкование Геллера, то это означает, что перед нами тонкий иносказательный памфлет, где Египет такая же условность, как Марс в рассказах Брэдбери. В этом случае более вызывающего произведения антисталинистской направленности не сыскать в отечественной литературе тех лет. Как же это мы проглядели, ведь Ивана Антоновича стоило бы объявить родоначальником диссидентского движения.

Но если бы Ефремову сообщили о такой гипотезе, я полагаю, он бы резко отмежевался. И впрямь что-то мешает согласиться с пересекающимися параллелями Геллера. Не был Ефремов диссидентом и антисталинских акций не затевал. С охотой рассуждая о грандиозности перспектив, которые откроются перед коммунистическим человечеством, в сиюминутной жизни он предпочитал лишний раз лягнуть западных фантастов за их неверие в наше светлое будущее, нежели поддержать немалым авторитетом молодую советскую фантастику 60-х годов.

Тем не менее и категорически возразить Геллеру не совсем легко, даже тому, кто захотел бы это сделать, а я, например, и не хочу. Есть частица правды и в его, пусть тенденциозной интерпретации. В дилогии Ефремова налицо искреннее тираноборчество, искреннее возмущение мертвящей властью фараонов, и, конечно же, возмущение относится не только к фараонам, давно усопшим и ограбленным в своих саркофагах. Хотел того автор или не хотел, при желании мы вправе сравнивать положение несчастных рабов, из-под кнута возводящих, допустим, пирамиды, с положением узников ГУЛАГа на площадках великих строек коммунизма.

Предтечей новой фантастики стал роман Ефремова «Туманность Андромеды» (журнальный вариант — 1957 год, отдельное издание — 1958-й).

Я назвал Ефремова последним коммунистом, хотя и по сей день ходит по улицам и выступает в думах множество людей, которые истово крестятся перед коммунистическими иконами. Но у них нет стратегических перспектив, а значит, нет и будущего. Ефремов был последним коммунистом, не только верившим до конца своих дней в великую мечту, которая сумела объединить под красными знаменами миллионы людей, но и попытавшимся спасти эту веру в отчаянном призыве.

Нынче стало модно видеть главного врага наших несчастий в утопии. Подогреваемое парадоксом Бердяева, началось поголовное пересматривание всех утопий, начиная с шумерских мифов. Утопия стала обозначать нечто противоположное первоначальному смыслу, ее антоним даже не антиутопия, нет, что-то еще более страшное. Что же — теперь нельзя мечтать о будущем? А писать о нем можно только, как о царстве смрада и мрака? Но ведь мечта о будущем всегда была составной частью настоящего, и хотя в этом ее неискоренимая ограниченность, но должно же куда-то двигаться человечество. Или у него нет и никогда не было затаенной мечты? «Учитывая нынешнюю ситуацию, искусство призвано говорить: помогите мне пройти через эту ночь, помогите мне дожить до утра, научите меня любить…» Не коммунист, не социалист, не лагерник Рэй Брэдбери кажется мне куда более правым, чем наша сборная команда могильщиков.

Потребность в мечте, желание представить себе жизнь, которую мы оставляем потомкам, стремление задуматься над более совершенной конструкцией общества — неотъемлемый элемент культуры, без которой общество не может развиваться. Честно говоря, мы снова находимся в застое — отвергнув прежние идеалы, мы не предложили ничего взамен. И как бы ни относиться к утопии Ефремова сегодня, нельзя же быть в претензии к писателю за то, что он — в меру своего разумения — пытался эти идеалы предложить, причем первым.

Думаю, что следующая крупная утопия будет религиозной. Но ведь когда-нибудь придет время синтеза разума, духовности и нравственности. Если не верить в его наступление, то какой смысл имеет борьба за демократию, за права человека, за спасение природы? Однако для поворота спирали нужен новый духовный взлет, должны появиться независимые мыслители, которые освободятся от плоскостности нынешней философии: социализм — капитализм, коммунизм — антикоммунизм, материализм — идеализм, не отбрасывая ничего ценного из духовного опыта, выстраданного человечеством… Действие романа Ефремова отнесено в далекое будущее, он не касался современных передряг, так что истовые приверженцы единственно верного учения должны были бы схватиться за книгу, объявить ее своей Библией, присудить ей Ленинскую премию, ввести в школьные программы. Но наши идеологи пугались любой новизны, необъяснимо и необоснованно, вопреки собственным интересам. Потому-то первые отклики на роман были сродни крикам: «Ату его!» Трибуну охотникам любезно предоставила «Промышленно-экономическая газета». Загонщиками выступили научные работники, не слишком компетентные в литературных и философских материях, но убежденные в своем праве поучать каких-то там писателишек.

Их коллективка содержала такое количество демагогических передержек, что вызвала гневную отповедь академика В. Амбарцумяна. Письмо астрофизика было напечатано в «Литературной газете» и положило конец странной кампании. «Туманность Андромеды» была приписана к золотым страницам советской фантастики. Юрий Гагарин назвал ее в числе любимых произведений.

С тех пор прошло почти четыре десятилетия, и нынешнее поколение относится к роману без прежней почтительности. Язвительный В. Рыбаков написал две пародии под общим названием «Прощание славянки с мечтой» и внешне уважительным посвящением Ивану Антоновичу, который еще верил «в возможность качественно нового будущего», из чего можно сделать вывод, что уж «композитора» «траурного марша» на мякине не проведешь. Но по существу пародии к Ефремову отношения не имеют. У него просто позаимствован эпизод для злых памфлетов на сегодняшние отношения между людьми. В «Тибетском опыте в условиях реального коммунизма» хирург, пользующий искалеченного при взрыве математика, требует от женщины, которая любит ученого, чтобы она «дала» ему в «благодарность» за операцию, а в «Тибетском опыте в условиях конвоируемого рынка» тоже бы дала, но уже без кавычек, — крупную сумму денег, что для наших условий даже не фельетонное преувеличение, просто зарисовка с натуры. Но если один из фантастов следующего за шестидесятниками поколения хотел сказать, что товарищеские отношения между людьми невозможны в принципе, что взаимопомощь — не более чем красивая выдумка, значит, он, как ныне многие, поражен тяжелым недугом — бесплодным скепсисом, и мне жаль и его, и несчастную страну, несмотря на то, что наши дни дают более чем достаточное количество примеров дикого падения нравов, а поэтому спорить с Рыбаковым трудно, зато нетрудно прослыть в этом споре ретроградом. Как же оценивать «Туманность Андромеды» с сегодняшней точки зрения? Может быть, ее стоит сбросить с ушей как образец казенной лапши, как мы отбрасываем сегодня значительную часть творческого наследия писателей, созданного в условиях спелого и неспелого социализма. Но, может, повременим со сбрасыванием? Я отмечу только одно отличие ефремовской утопии, но оно перевешивает многие недостатки. Разговор коснется отношения ее героев к труду. Большинство утопистов открыто или подсознательно рассматривало труд как Божье наказание. Так думали не только утописты, но и социальные практики. «По общему правилу, человек стремится уклониться от труда. Трудолюбие вовсе не прирожденная черта: оно создается экономическим давлением и общественным воспитанием. Можно сказать, что человек есть довольно ленивое животное…» — изрек Л. Троцкий, увлеченно доказывавший необходимость и неизбежность военного коммунизма в стране.