Журнал «Если», 1997 № 01 - Страница 61

— И между чем равновесие? — полюбопытствовал я у глюка. В конце концов, если его не злить, то он, наверное, быстрее уйдет. И я останусь один. Точнее, вдвоем со своей тоской.

— Ну, можно сказать, между действительностью и возможностью. Между замыслом и воплощением. Если еще грубее — между жизнью и смертью, хотя и то, и другое — совсем не то, что вы думаете.

— И к чему же сия лекция? — уставился я на испортившее костюм Сутулого пятно. — Какие будут выводы?

— Дело в том, Саша, — терпеливо вздохнул мой гость, — что мы тоже люди, у нас тоже душа есть. И этого пацана нам тоже жалко. Мы ведь наблюдаем за всеми здешними событиями. Только вот помочь, увы, не в силах. Мы же не волшебники. А тут еще у вас, в вашем секторе, возник такой вот нехороший прогиб Равновесия. И Диму затянула воронка, выравнивавшая потенциалы вероятностей. Как шлюзы работают, видели? Ну и тут что-то вроде. Кого-то она должна была утащить, такая уж получилась суперпозиция полей. И никак эту воронку не убрать, не сместив Равновесия, а тогда весь ваш слой реальности может схлопнуться. Как мыльный пузырь. Понимаете?

— Понимаю, — соврал я, машинально утянув со стола карандашный огрызок и рассеянно крутя его в пальцах. — Я другого не понимаю, зачем вы мне все это рассказываете, раз уж ничего нельзя поделать?

— В том-то и вся суть, — помрачнел Сутулый. — Вообще говоря, нельзя. Но, как у вас говорят, если очень хочется, то можно. Времени ведь прошло всего ничего, след от воронки не рассосался. Мы не в силах ее убрать. Кто-то должен закрыть ее собой, перейти грань. Но этот кто-то — вовсе не обязательно Дмитрий Лозинцев пятнадцати лет.

— И кого же вы собираетесь угробить вместо него? — усмехнулся я, глядя в грустные, иссеченные кровяными прожилками, глаза Сутулого.

— А вы еще не догадались, Саша?

И тут, наконец, до меня дошло.

— Димка действительно будет жить? — выдохнул я, резко подавшись вперед.

— Да. Это я гарантирую.

— И как же вы это сделаете?

Карандаш переломился в закаменевших пальцах. Сухой треск вернул меня к действительности. Вот сейчас глюк развеется, и я останусь один. И наполненные безнадежностью сумерки.

— Как бы это объяснить? — задумчиво протянул Сутулый. — Ну, представьте, что мы поставим заплату на ткани реальности. Начиная с двухнедельной отметки, события пойдут немного иначе. Дима успешно сдаст экзамены, у него и мысли не возникнет о прыжке. То, что было, станет как бы небывшим, не действительностью, а возможностью. Нереализовавшейся, к счастью. Зато, к несчастью, реализуется другое. Вы погибнете. Завтра. Несчастный случай. Зато Дима будет жить.

— Гарантии? — отрывисто спросил я.

— Как вы думаете, Саша, зачем мне нужно было приходить к вам сквозь стенку? — усмехнулся Сутулый. — Расход энергии, кстати, колоссальный. Но иначе вы бы мало что не поверили, — вообще с лестницы меня спустили бы. Вам же сейчас хочется кого-нибудь придушить, я вижу, не слепой. И нисколько не осуждаю. Ваше состояние вполне понятно. А что до гарантий? Вы Же умный человек, вы же понимаете, что абсолютных гарантий не бывает. Любой факт может быть истолкован произвольно, а то и вовсе отброшен как галлюцинация. Не делайте удивленных глаз, я прекрасно знаю, что творится в вашем мозгу. Ну ладно, мог бы я вам показать картинку из той, не состоявшейся еще реальности. Это называется темпоральная проекция. Скажем, Как через две недели ваши пойдут к Мраморному Озеру, и Дима будет капитаном второй байдарки, вместе с Лешей Котовым и Андрейкой Зиминым.

— Если Розалия выпустит, — меланхолически вставил я.

— Выпустит, выпустит, куда она денется, — насмешливо кивнул Сутулый.

— Плановое мероприятие, отменять хлопотно, да и разговоры бы ненужные пошли… Ну так вот, покажу я вам Диму, плывущего наперегонки с Лешей, а вы скажете — глюк. Или подумаете. Что нисколько не меняет дела.

— Все-таки попробуйте, — сам не понимая, зачем, мотнул я головой. — Покажите эту вашу проекцию.

— Ладно, — кивнул Сутулый. — Достанется мне от диспетчера за перерасход энергии, но я вас понимаю. Повернитесь к окну и смотрите.

Я повернулся.

Сперва за стеклом была лишь темнота, но понемногу она отступала, расстояния необъяснимым образом удлинились, что-то щелкнуло — и вот уже ленивая волна накатывала на песчаный берег, и с визгом и хохотом неслись в воду мальчишки, и взывал им вслед Витя Мохнаткин. Димкина белобрысая голова вынырнула на поверхность, а потом он уверенным кролем рванул к зеленеющему метрах в ста островку, и сейчас же вслед за ним ринулся его вечный друг-соперник Леша Котов, а Димка, повернувшись, насмешливо показал ему язык, нырнул — и вскоре возник метрах в двадцати от обалдевшего Леши.

— Все, достаточно, — выдохнул Сутулый. — Вы не представляете, как это непросто фиксировать.

Краски расплылись, предметы съежились, пропали звуки — и теперь лишь теплая чернота вновь дышала за окном.

— Вы понимаете, Саша, — улыбнулся Сутулый, оскалив прокуренные зубы, — скептик не счел бы это доказательством. А может, я вас гипнотизировал? Или крутил видеомонтаж? Или вообще весь мир — комплекс скептических ощущений? Так вот, по поводу гарантий. Я даю вам слово. Конечно, вы меня видите в первый и в последний раз, я не вправе рассчитывать на доверие, и все же… Мы живем в разных мирах, но и вы, и мы — люди. Такие вот пирожки, Саша. В конце концов, от вас не требуется слепой веры. Нужно лишь прийти на вокзал завтра вечером, не позднее половины одиннадцатого. Встать на платформе, лучше где-нибудь в центре, — там будет максимальная напряженность сканирующего поля. Вот и все.

Он поднялся со стула, хрустнул затекшей спиной.

— Пора мне. Да, кстати, — хмыкнул он, — я бы попросил вас не распространяться о моем визите. Помимо очевидных соображений, есть и более тонкие. Свобода манипуляций с реальностью зависит от информационного насыщения среды. И зависит отнюдь не линейно. Впрочем, вы, насколько я понимаю, не из болтливых.

— Последний вопрос, — не удержался я. — Почему вы пришли именно ко мне? Не к его родителям, скажем?

— Потому что, — погрустнел Сутулый, — заменить Димку можете только вы. Тут ведь не в одном желании дело, еще и сопряжение векторов должно получаться. Ладно, все равно объяснять и долго, и бессмысленно. Это Равновесие, Саша. Мы и сами его до конца не понимаем. Оно непостижимо. Ну, прощайте.

Он кивнул мне и ушел в стену. Колыхнулись было на обоях салатовые листики — и все.

А теперь я стоял на платформе, и вокруг сгущались тяжелые сумерки, закат почти догорел, остались только желтые разводы у горизонта, и высыпали в небе крупные звезды.

И уже показался вдали тусклый фонарь электрички, люди на платформе лениво всколыхнулись, а я по-прежнему тупо глядел на старенькие свои сандалии. Время почти приблизилось к назначенному, и сейчас мне полагалось бы вспоминать всю свою жизнь, трепетать, плакать или запоздало каяться в грехах. Но ничего такого я не ощущал, хотелось лишь, чтобы поскорее окончилось муторное ожидание, и еще — стояла перед глазами вчерашняя картинка: плывущие наперегонки к острову Димка и Лешка. Я вдруг понял, что грызущая меня все эти дни тоска схлынула, и я теперь такой же, как и раньше, до того отчаянного полночного звонка.

…Звонок дребезжал и надрывался, трещало что-то вдали, и метнулись в глаза слепые серые тени, воздух разодрало сдавленным женским криком, на секунду я повис в пустоте, а потом меня потащило куда-то в совершенно невообразимом направлении, раскаленные иглы боли вонзились в каждую клеточку тела, я пытался вдохнуть — но не получалось, нечем было дышать, и я понял — все уже случилось.

Тогда я открыл глаза.

И был вагон электрички, я, как оказалось, притулился на краешке деревянной, некогда отполированной лавки, и нацарапанные гвоздем слова ничуть не удивляли, и окурки на полу перекатывались — то ли от тряски, то ли от знобкого гнилого сквознячка — все, как обычно.

И все же что-то странное было в этом вагоне. Во-первых, окна. Лучше сказать, их отсутствие — испещренные надписями стены тупо тянулись вверх, незаметно переходя в своды потолка, откуда лился жиденький, грязно-лиловый свет. Во-вторых, я так и не понял, где же он кончается, вагон? Как, впрочем, и начинается. Вообще удивительные вещи творились тут с расстояниями. В пределах вытянутой руки — вроде бы нормально, а чем дальше, тем сильнее все вытягивалось, как-то неуловимо изгибалось и кривилось, вагон то ли протянулся в бесконечность, то ли замыкался в исполинского размера кольцо.