Журнал «Если», 1995 № 11-12 - Страница 13

Ко мне это не относится. Ибо я потерпел фиаско именно из-за того, что разобрался во всем раньше других.

Самолеты долетают из Хитроу до Нью-Йорка точно в срок. Но каждый раз, возвращаясь из Лончестера по пустошам, я понимаю, что Сара где-то рядом, хоть я и не могу ни дотянуться до нее, ни увидеть. Она где-то рядом, но в неведомых новых мирах.

Моя Сара!

Может статься, лет через десять — двадцать, когда население Земли опять достигнет плотности роения, швы на стыках миров разойдутся вновь, и начнется новый исход…

Сегодня я уволился из «ДжиоГрэфикс». Дейв заявил, что я делаю идиотскую ошибку — серия «Время в картах» прорвалась на мировой рынок с успехом, какой нам и не снился, и продается повсеместно в миллионах копий. Сдается, что в людях почему-то проснулся глубокий интерес к географии… Мэгги, прослышав о моем увольнении, стиснула зубки с довольной крокодильей ухмылкой. А мне наплевать.

Завтра я сожгу все номера журнальчика «Весь мир» на той полоске земли, какую успела расчистить Сара. Лопата из нержавеющей стали все еще торчит черенком вверх там, где она ее воткнула. Я не мог заставить себя даже прикоснуться к лопате вплоть до этой минуты. Но завтра я возьму ее в руки, едва сказки об Эльдорадо и отравленных дротиках пигмеев из Бельгийского Конго будут преданы огню. Как бы ни затвердела земля нынешней зимой, я вскрою грунт и закопаю пепел.

А затем я собираюсь устроиться на прежнее место Сары — в антикварный магазинчик в Форби. Я перестану ездить на «вольво», курить «Диск блю» и прикладываться к «птичке» по вечерам. Когда придет весна, я перекопаю весь участок под овощи, чтобы обеспечить себе дешевое пропитание. Куры, которых я куплю, составят мне добрую компанию.

И я буду ждать, ждать, ждать — и дождусь дня, когда мир начнет расширяться вновь. Тогда я окажусь первым, кто повернет за угол. Или первым, кто дошагает до дальней границы участка.

Теперь — что касается, так сказать, начала начал. Спрашивать об этом — приблизительно то же самое, что интересоваться, откуда появился язык. Я шел к своему миру с самого рождения. Лингвистические структуры всегда действовали на меня, как музыка или цвет; я с детства полюбил растения и с детства же прикипел (не подберу иного слова) к тому, что называется нордическим характером и северной природой. Если человеку хочется написать что-нибудь в этом духе, он должен обратиться к своим корням; и тот, кто родом с Северо-запада, волей-неволей, подчиняясь велению сердца, передаст дух этого края. Безбрежное Море бесчисленных поколений предков на Западе, бескрайние просторы (откуда обычно появляются враги) на Востоке. Кроме того, такой человек, пускай даже совершенно не знакомый с устной традицией, может вспомнить о молве, что идет о Морском Народе.

Во мне присутствует то, что некоторые психологи именуют «комплексом Атлантиды». Вполне возможно, я унаследовал его от родителей, хотя они умерли слишком рано, чтобы поведать мне о чем-то подобном, слишком рано, чтобы я сам мог что-то такое о них узнать. От меня же, полагаю, этот комплекс унаследовал лишь один сын. До недавнего времени я об этом и не подозревал, а он до сих пор не знает, что мы с ним видим одинаковые сны. Я имею в виду сон, в котором Гигантская Волна поднимается в море и накатывает на берег, сметая деревья, заливая поля. В трилогии этот сон видит Фарамир. Правда, после того как написал «Падение Нуменора», последнюю легенду Первой и Второй Эпох, я больше не видел во сне ничего похожего.

Трудно остановиться, когда рассказываешь о себе, но я все же попробую и о годах учебы упомяну лишь вкратце. Я поступил в школу короля Эдуарда и большую часть времени тратил на изучение латыни и греческого. В школе я выучил англосаксонский (а также готский — по чистой случайности, а расписании его не было).

Вот истоки моего мира. Пожалуй, следует еще сказать, что меня сызмальства зачаровывали валлийские имена — и очарование не пропадало даже когда взрослые, к которым я приставал с вопросом: «А что это значит?», давали мне книги, непосильные для ребячьего ума. По-настоящему валлийским я занялся в колледже и получил от него громадное лингвистико-эстетическое удовольствие. Как, впрочем, и от испанского. Мой опекун был наполовину испанцем, и подростком я часто заглядывал в его книги, пытаясь что-нибудь запомнить. Испанский — единственный из романских языков, на котором мне приятно говорить… Но самое главное — в библиотеке Эксетерского колледжа я однажды наткнулся на грамматику финского языка. Я ощутил себя человеком, который обнаружил винный погреб, битком набитый бутылками с вином, какое никто и никогда не пробовал. Я бросил попытки изобрести «новый» германский язык, а мой собственный — точнее, их было несколько— приобрел явное сходство с финским в фонетике.

Именно на этом фундаменте и зиждется мое мироздание. Для меня языки и имена неотделимы от моих произведений. Они были и остаются попыткой создать мир, в котором получили бы право на существование мои лингвистические пристрастия. В начале были языки, легенды появились потом.

Первое свое произведение я написал в возрасте семи лет. Речь в нем шла о драконе. Больше в памяти ничего не сохранилось, за исключением маленького курьеза. Матушка, прочитав мой опус, не сказала ни слова о самом драконе, зато заметила, что надо писать не «зеленый большой дракон», а «большой зеленый дракон». Честно говоря, я не понял, почему, и не понимаю до сих пор.

Финский я упомянул по той причине, что именно он побудил меня снова взяться за перо. Меня восхитила и очаровала «Калевала». Свод моих легенд, частью которых (заключительной) является трилогия, возник из стремления «переписать» «Калевалу», в первую очередь — трагическую историю Куллерво.

(Из письма У. X. Одену)

Мой мир появился вместе со мной— впрочем, это вряд ли интересно кому-либо кроме меня самого. Я хочу сказать, что не проходило и дня, чтобы я не продолжал его придумывать. Мои произведения основываются на вымышленных языках… У тех существ, которых я ошибочно назвал эльфами³, имеются два родственных языка, возникших из одного и того же источника; эти языки представляют две стороны моего «лингвистического вкуса». Из первого позаимствованы почти все имена, встречающиеся в моих легендах, что, как я полагаю, придает ономастикону своеобычность, которая обыкновенно отсутствует в подобного рода произведениях.

Кроме тяги к языкам, меня с самого детства привлекали мифы (но не аллегории!) и сказки, а в особенности — героические предания на грани волшебной сказки и исторической хроники; таких преданий, к сожалению, было не слишком много. Кстати, только поступив в колледж, я наконец-то осознал, что между волшебной сказкой и исторической хроникой существует крепкая внутренняя связь. Не могу сказать, что стал знатоком мифов и сказок: дело в том, что я всегда искал не просто знаний, а знаний определенных. Вдобавок — надеюсь, мои слова не покажутся нелепыми, — меня с малых лет печалила бедность моей родной страны, у которой не было собственных легенд (выросших, как говорится, на местной почве). Греческие, кельтские, германо-скандинавские, финские (в которые я влюбился раз и навсегда), рыцарские романы — пожалуйста, сколько угодно; но ничего чисто английского, за исключением дешевых литературных поделок. Конечно, у нас есть артуровский цикл, однако, несмотря на все свое могучее притяжение, он недостаточно натурализован, связан с Британией, но не с Англией, а потому не мог восполнить ту пустоту, которую я ощущал. Иными словами, его «волшебность» чрезмерна, он чересчур фантастичен и условен, и в нем слишком много повторов. К тому же, что гораздо важнее, в этом цикле отчетливо ощущается влияние христианства.