Жребий викинга - Страница 20

Вода была еще достаточно холодной, но княжна стояла на весеннем ветру, гордо вскинув подбородок и совершенно не обращая внимания на то, что из мокрой одежды ее по красным сапожкам стекают ручьи, столь холодные, что, казалось, вот-вот начнут замерзать на влажной, каменистой земле. Тем временем лошадка остановилась шагах в десяти от нее и, пофыркивая да встряхивая с шерсти влагу, принялась мирно пощипывать сочную луговую траву, словно только для этого и переправлялась через речку.

– Мой отец – княжий лесничий.

– И пусть будет княжим лесничим, – неожиданно овладел Елизаветой странный какой-то дух противоречия.

– Мы живем здесь, недалеко, в лесу; там ты отогреешься, а мать напоит тебя горячим молоком.

– Горячим молоком она будет отпаивать тебя, – тряхнула мокрыми, золотистыми локонами Елизавета. – А меня будут отпаивать на том берегу.

– Хорошо, – пожал вздрагивающими от холода плечами паренек, – садись в лодку, переправлю назад.

– Сама переправлюсь. Приведи сюда Коську.

– Кого-кого?!

– Коня моего Коськой зовут, разве не понятно? – вскинула подбородок княжна.

– Неужели опять решишься сесть на него?! Чтобы еще раз поносил?

– На коне приехала сюда – на коне и уеду, – едва сдерживая дрожь, проговорила Елизавета.

– А если сбросит посреди реки, кто спасать тебя будет?

– Ты-то здесь для чего? – вскинула брови княжна.

– Рыбу ловлю.

– А теперь меня спасать будешь. На лодке своей рядом плыть будешь и спасать, – проговорила девчушка, наблюдая, как на том берегу, нервно жестикулируя, переговариваются между собой конюший и косари.

– Но в лодке лучше, чем опять лезть в холодную воду!

– Тебе, отроку, не дано знать, что для меня лучше, а что нет.

Радомир снисходительно взглянул на Елизавету и, наверное, очень пожалел, что она – княжна, а не простолюдинка, с которой он быстро сумел бы сбить спесь.

– Ты и сама брыкаешься, как лошадка, – примирительно улыбнулся рыбак. – Вон там, в кустах, сними с себя все, пока солнце светит, а я огнище разведу, согреешься.

– Раздеться? Чтобы ты, недостойный, видел тело великой княжны? – слово в слово повторила девчушка то, что сказала когда-то ее мать, великая княгиня Ингигерда, после того, как, возвращаясь из прогулки к озеру, они попали под ливень.

Они тогда забежали в хижину сторожа пасеки, где была жарко натоплена печь. Но когда бывший княжеский дружинник предложил княгине, отдавшей свою дождевую накидку дочери, помочь раздеться, чтобы поскорее просушить одежду, она, содрогаясь от холода, произнесла то, что, подражая ей, только что молвила Елизавета. При этом еще и добавила: «Мы с Елизаветой – норманнки. Чего бы мы стоили, если бы боялись дождей и холода?» Почти то же самое сказала она сейчас и юному рыбаку Радомиру.

– Если хочешь, чтобы не подсматривал, то неподалеку, за изгибом реки, мой рыбацкий шалаш стоит, где я обычно лодку свою держу. Там есть печь и лежанка. Ты будешь греться, а я выйду, проверю ятери, наверное, там полно рыбы.

– Не о рыбе ты должен думать сейчас, смерд, а о том, как спасать княжну, – сдержанно возмутилась норманнка.

– Об этом я и думаю. Курень рядом.

Но и на сей раз Елизавета ответила отказом и потребовала, чтобы Радомир как можно скорее подвел ей коня и помог взобраться в седло.

Коська теперь выглядел ангельски смирным и смотрел на княжну невинными, слезящимися от умиления глазами. Когда Радомир подвел его к княжне, этот гуннский пони даже миролюбиво потянулся к ней запененной мордой, как делал это обычно, желая продемонстрировать свою радость от встречи с юной наездницей. А когда княжна наотмашь ударила его по ноздре затянутой в кожаную перчатку рукой, пони обиженно помотал головой. Не зря, видно, в жилах его текла кровь норовистых предков – низкорослых гуннских степняков, от которых и вела свое начало русинская ветвь этой породы[33], «примчавшейся» на Русь вместе с конницей Аттилы и его сыновей-преемников.

Старый конюх Ульдин, родословная которого по отцу тоже уходила ко временам гуннских нашествий, даже утверждал, что предок Коськи служил учебным конем детям одного из гуннских каганов. Похоже, что теперь лошадка готова была выпрашивать себе прощение, ссылаясь на вольнолюбивую, бунтарскую кровь предков своих.

– Твоя хижина стоит неподалеку от того места, где когда-то стояло капище язычников? – спросила Елизавета, готовясь вернуться в седло.

– Неподалеку, – проворчал Радомир.

– Старшая сестра моя как-то говорила, что в этой хижине бывает волхв.

Солнце поднималось все выше и становилось по-летнему жарким. Хотя княжна и чувствовала себя в мокром одеянии неуютно, тем не менее тело постепенно отходило от речного холода, проникаясь одновременно и своим собственным, и солнечным теплом. Во всяком случае, теперь княжна уже могла не торопиться, а на крики с того берега реки, откуда ей советовали поскорее возвращаться, – попросту не обращать внимания.

– Это мой дед, волхв Перунич. Он живет за несколько верст отсюда, в урочище, у Черной Могилы.

– Ага, значит, «молодым волхвичем» сестра называла тебя, – едва заметно улыбнулась княжна, обрадовавшись тому, что легко разгадала тайну старшей сестры.

– Другого волхвича в этих краях быть не может.

– Волхвов рядом с летними княжескими хоромами тоже быть не должно, – властно обронила Елизавета. – Разве твой дед, волхв Перунич, про то не ведает?

– Он многое ведает, – тут же возгордился своим предком Радомир, – чего не ведает даже твой отец, великий князь.

Подсаживал он княжну на коня долго и неумело. Но юная княжна не только не обижалась на него за это, но и сама не очень-то старалась попасть левой ногой в стремя, а затем перебросить правую через седло. А тут еще и лошадка начала вертеться, то отводя от наездницы свой круп, то приближаясь к ней.

А тем временем в душе девчушки, вместе с игривым коварством, зарождались и первые по-настоящему женские чувства. Называя Радомира волхвичем-неумехой, Елизавета задиристо посмеивалась над ним, умышленно соскальзывая подошвой сапожка со стремени, а когда все-таки устроилась в седле, деловито поинтересовалась:

– Это возле Черной Могилы находилось когда-то требище, на котором сжигали мертвых и приносили в жертву Перуну предков наших?

– Возле могилы…

– Когда-нибудь проведешь меня к ней.

– Кто же тебя в такую даль отпустит? – окинул ее ироническим взглядом Волхвич.

– Запомни, раб княжеский, что я уже взрослая, – назидательно молвила княжна.

– Какая же ты взрослая? – рассмеялся Волхвич, прощая ей «княжеского раба». – Даже меня, и то пока еще взрослым не признают, а уж тебя, младеницу…

– Это я – «младеница»?!

– Так обычно говорит моя мать, предупреждая, что на девиц заглядываться мне пока еще рано, а на младениц уже поздно.

– Перед тобой стоит норманнка, жалкий рыбачишко! – напомнила ему княжна. – А норманнки взрослыми становятся рано. Значительно раньше, нежели ваши славянки, – решительно дернула она поводья и, слегка пришпорив своего Коську, направилась к реке.

– Ладно, если княгиня Ингигерда отпустит тебя на Черную Могилу, проведу.

– Не отпустит, так сама уйду.

– Но только тогда проведу, когда хоть что-нибудь узнаешь о богах наших – Перуне, Световиде-Даждьбоге и Велесе, о Свароге и Роде, о волхвах и капищах, о том, от кого мы, славяне, произошли. А то ведь с чем ты, норманнка, заявишься на старое капище, рядом с которым, в Черной Могиле, покоится прах всех древних волхвов?

– Я прикажу монаху Дамиану, чтобы он больше рассказывал о древних языческих богах и волхвах, а себе прикажу прилежнее, чем до сих пор, внять его рассказам. Тогда на капище и Черную Могилу поведешь?

– Тогда поведу.

– И с дедом своим, волхвом, познакомишь?

– Могу даже попросить его принести тебя в жертву Перуну.

– Меня? Княжну?! – как-то слишком уж серьезно восприняла эту угрозу Елизавета.

– Давно уже Перуну не приносили в жертву юных княгинь, – благочестиво поднял глаза к небу Волхвич. – Прости нас, боже! Этой жертвой ты будешь доволен.