Жорж Кювье. Его жизнь и научная деятельность - Страница 13

Но при чем тут «сухой исследователь фактов»?

Разве «Leçons d'Anatomie comparée», «Règne animal», «Recherches sur les ossements fossiles» – сухой перечень фактов, дело памяти и старания, определения и записывания? Разве создать естественную систему – не значит видеть общее в хаосе бесконечно разнообразных явлений? Разве не нужно гигантской силы воображения, чтобы восстановить скелет неведомого зверя по одной кости?

Противополагать Кювье Дарвину, как «сухого классификатора» – «творческому обобщающему уму», нам кажется совершенной нелепостью.

Различие между ними не столько в характере и складе ума, сколько в самих предметах исследования. Ум Кювье устремился, если можно так выразиться, на исследование статической стороны явлений, их связи и отношений в пространстве, тогда как Дарвин обратился к изучению динамической стороны, отношений и связи явлений во времени… Но в этих различных областях оба проявили одинаково сильную способность к анализу и синтезу, одинаковую ясность и проницательность, одинаковую силу воображения.

Есть ученые, которые не способны доходить до открытий «чутьем», а достигают всего «умом». Таковы Дарвин, Кювье, Лавуазье, Ньютон и другие, – величайшие гении человечества. И есть мыслители менее крупного калибра, такие как Окен, Сент-Илер и им подобные, которые предчувствуют открытие, но могут изложить его только в туманной форме, причем капли истины у них утопают в море ошибок. Может случиться, однако, что эти менее крупные умы в том или другом вопросе окажутся на более верном пути, чем мыслители первого разряда, потому что великий мыслитель, естественно, отворачивается от той области, где нет еще данных для строго научных выводов, и устремляет все свое внимание туда, где его гений может свободно творить из массы накопившихся материалов. Так было и с Кювье. Поглощенный своей колоссальной работой в одной области, он впал в крупные ошибки в другой.

Теперь, когда здание эволюционизма воздвигнуто на незыблемом основании фактов, мы готовы удивляться, как можно было отвергать эту теорию. Перечитывая Дарвина, удивляясь геометрической ясности и простоте выводов, математически вытекающих из несомненных фактов, мы недоумеваем, как мог человек великого ума и необъятных знаний не понимать таких простых вещей. Мы забываем при этом, что Кювье опровергал вовсе не Дарвина. Что представляли из себя тогдашние эволюционные теории – эволюционные фантазии, как их вернее было бы назвать? Галлюцинации де Малье, доказывавшего, что люди происходят от рыб и что в морях до сих пор попадаются рыбы, наполовину превратившиеся в людей; высокопарное красноречие Бюффона; бредни немецких натурфилософов; наконец, учения Сент-Илера, гораздо более строгие, но все еще сбивчивые и противоречивые…

Между бредом Окена и знанием Дарвина – огромное расстояние, хотя, конечно, и в бреду можно высказать глубокие мысли рядом с отменными нелепостями.

Ясность ума составляет отличительную черту гения. Ясный ум Кювье не мог выносить туманных теорий и отбрасывал их, отбрасывал целиком, не отвевая зерен истины от метафизической мякины…

Принесли ли вред ошибки Кювье? Задержали ли они развитие науки, как думали и говорили некоторые?

Посмотрим, что скажут факты. Со времени Кювье наука развивается не по дням, а по часам. Незадолго до его смерти появляется и быстро воспринимается ученым миром система Лайеля. Микроскоп выясняет строение простейших животных, открывая, таким образом, связующее звено между двумя царствами природы; клеточная теория указывает элементарный орган, общий всему миру живых существ; палеонтология, бросившись по пути, указанному Кювье, открывает вереницу переходных форм; успехи эмбриологии, сравнительной анатомии реформируют систему животных, перебрасывают мостики между различными «типами», – и вся эта масса открытий, исследований, реформ увенчивается теорией Дарвина, почти мгновенно принятой всем ученым миром.

Словом, по мере изучения фактов появляются и вытекающие из них выводы.

Задержек, остановок, колебаний не заметно.

Поэтому мнение о вредном действии ошибок Кювье мы считаем неверным.

Ошибки великого ученого вредны только в том случае, когда наука останавливается, методы исследований забываются и водворяется мрак, как это было, например, в эпоху средних веков. Тогда люди теряют способность воспользоваться лекарством, которое сам же гений дает против своих ошибок в виде установленного им метода исследования. Так было, например, с Аристотелем: за его ошибки в средние века цеплялись с величайшим усердием, тогда как то, что было в нем плодотворного и истинного, оставлялось в стороне.

Но если наука стоит на верном пути, развивается при помощи надежных методов, какое значение могут иметь эти ошибки? Не было данных для эволюционной теории – не было и теории; накопились данные – и она появилась, и разом заставила отойти в область мифологии представления о катастрофах, отдельных актах творчества и прочее.

Первые годы общественной деятельности Кювье. – Знакомство с Наполеоном. – Начало государственной деятельности. – Ее общий характер. – Деятельность по народному образованию при Наполеоне. – Реставрация: «белый террор». – Борьба Кювье с крайностями реакционной политики. – Защита правительственных законов. – Столкновение с Карлом Xпо поводу закона о цензуре. – Июльская революция. – Кювье – пэр Франции. – Заключение.

Выступив с 1795 года на арену общественной деятельности, Кювье в течение нескольких лет занимался исключительно наукой. Ряд блестящих монографий быстро доставил ему почетное положение в ученом мире. В 1796 году он был избран членом Академии наук; в 1800-м, по смерти Добантона, занял его место (на кафедре сравнительной анатомии) в Collège de France и в том же году был назначен секретарем академии.

Отсюда ведет начало его знакомство с Бонапартом, который незадолго перед тем был избран – или, если хотите, избрал себя – президентом академии.

В его присутствии Кювье читал Eloge Добантона; ясность, сжатость и простой язык этой речи произвели хорошее впечатление на первого консула. В то время напыщенность, аффектация, риторика – словом, высокий стиль – считались необходимою принадлежностью речей, тем более торжественных, и человеческий язык Кювье так резко отличался от обычной манеры его коллег, что вызвал у известного остряка того времени, Дюпона Немура, замечание: «Наконец-то у нас есть секретарь, который умеет читать и писать».

Через два года после этого Кювье был назначен одним из шести инспекторов, которым было поручено устройство лицеев в провинциальных городах Франции. Ему выпало организовать лицеи в Марселе и Бордо.

С этого начинается его административная карьера. Но прежде чем излагать ее историю, скажем несколько слов о ее общем характере.

Как мы уже видели, Кювье еще в письмах к Пфаффу является убежденным консерватором. Нет основания подозревать его в неискренности. В то время Кювье был беден и унижен, уши его еще не были заткнуты богатыми окладами, глаза не были завешаны орденами и дипломами, – словом, его положение скорее могло бы развить в нем недоброжелательство к сильным мира и установившемуся порядку. Но ужасы революции навсегда оттолкнули его от. насильственных переворотов. «Страшное время, когда убийство приняло имя правосудия» (Eloge de Cels, 1806), «Ужасный меч, занесенный над всем, что только выдавалось из общего уровня» (Eloge de M. Adanson, 1807), «Бедствия, которым история не знает равного примера» (Eloge de Cels), «Гибельная эпоха, когда всякая личная заслуга, всякая независимость были ненавистны правительству, когда можно было хвалить только угнетателей родины и их презренных сателлитов» (Eloge de Bonnet) – вот отзывы о революции, которые мы то и дело встречаем в его Eloges (1800—1832).