Жизни и смерти Михаила Арцыбашева - Страница 7

Роман о "клубе самоубийц", как сразу же окрестили новую книгу Арцыбашева "У последней черты", печатался частями в 1910-1912 годах в трех сборниках "Земля" и сразу же приковал к себе внимание читательской и писательской аудитории, полярно размежевав ее на две активно, а порой просто враждебно противоборствующие группировки. Представители одной сразу же почувствовали искреннюю обеспокоенность писателя и поверили ему, потому что поняли, какая искренняя правда заключена в его романе. Сторонники другой точки зрения ожесточенно, как и в пору преследования "Санина", набросились и на этот роман ("черный", по определению Горького), и - особенно - на его автора. Им померещилось ни много ни мало, как то, что неспроста Арцыбашев с такой симпатией обрисовал носителей и популяризаторов действительно страшной идеи самоуничтожения, что он, но их мнению, и сам гробокопатель и ярый проповедник смерти. При этом в ход пошли сильнейшие выражения, лишь бы унизить, очернить, бесцеремонно развенчать, уколоть оскорбительным наветом: "наэлектризованные трупы", "карнавал покойников", "рабы плоти", "живые под конвоем мертвых", "духовные босяки"...

Увы, к такому тону, сопровождавшему Арцыбашева всю его творческую жизнь, критики сумели приучить настолько, что он в конце концов перестал отбиваться и даже настораживался, если улавливал чересчур ласкательное к себе отношение. Может быть, это и слабость чисто человеческая, но славу он любил и трогательно о ней заботился, не позволяя забывать о себе ни на день. Как только им обнаруживалось надвигающееся затишье вокруг своего имени и своих книг, незамедлительно следовали соответствующие контрмеры: то учинит скандал в ресторане, да такой, что о нем непременно оповестят и столичные, и губернские газеты, то затеется очередной суд над "Саниным" с привлечением к ответу автора, то сам он предстанет в роли третейского судьи, примиряющего поссорившихся крепко, порой до драки своих друзей-литераторов (например, Л. Андреева и А. Куприна), то заведет новую литературную полемику - такую, какая разбушевалась, в частности, вокруг его романа "У последней черты".

Нам, читающим эту книгу через восемьдесят лет после первого появления ее в печати, нам, взирающим спокойно и, может быть, даже совсем бесстрастно и безразлично на такие далекие уже противоборства сторонников и противников Арцыбашева, теперь нам легко и просто усмотреть то, чего в пылу споров не пожелали замечать некоторые из современников писателя. Разве обязательно, чтобы его антигерои, носители даже самых безнравственных, самых бесчеловечных идей показывались художником уродливыми монстрами, "духовными босяками"? Разве не могут они представать перед нами славными, привлекательными людьми, что только удесятеряло их опасность? Такими как раз и вывел Арцыбашев персонажей своего романа, решительно отказавшись от диктуемой ему и назойливо лезшей под его перо архипростецкой схемы: хорошие люди говорят хорошие слова и сотворяют хорошие поступки, у плохих же все плохо - и слова, и дела, и сами они на редкость омерзительны.

"Санин родился из Гололобова", - заметил В. Львов-Рогачевский. Но в еще большем родстве с подпрапорщиком-самоубийцей находятся, как мы убедились, и многие из персонажей романа "У последней черты". Если в рассказе - вспомните - не удалось Гололобову распропагандировать доктора Владимира Ивановича и ему в одиночестве пришлось отправляться на тот свет, то в романе его двойник Наумов, сминая и оптимиста Чижа, одерживает своими черными проповедями одну блистательную победу за другой: ни много ни мало четырнадцать горемык расстаются с жизнью. Есть над чем поразмыслить автору! И это еще не вечер, ибо демонический златоуст Наумов продолжает ораторствовать, мечется по страницам романа в поисках все новых и новых слушателей-жертв.

Не будем придирчивы к писателю и попытаемся просто понять, зачем ему понадобилось выводить в романе такую череду сводящих счеты с жизнью.

Казалось бы, причина у всех одна: усталое одиночество привело к краху, к потере смысла дальнейшего существования. Но это поверхностный взгляд, считает Арцыбашев, ради которого не следовало затевать большой роман. "Убогая, ощипанная жизнь выступала кругом" - вот что сильнее всего угнетало души, вытравляло из них светлое, лишало их надежд и веры в большие грядущие перемены, к коим звал, срывая голос, маленький Чиж. Эти опустошенные души кончали тем, что долго развлекали себя разгадкой проблемы: "А потеют ли куры?", а затем один за другим стрелялись, вешались, топились...

Давайте всмотримся вместе с автором в скорбные лики хотя бы некоторых из тех, кто не пожелал жить, послушаем их тягостно-истошные микроисповеди.

Вот штаб-ротмистр Тренев: "Возвращаясь домой, он никогда не знал, как встретит его жена, и мучительно боялся увидеть ее холодное, злое лицо с прозрачными, затаившими нудную женскую месть глазами..." Одна из их семейных сцен завершилась трагедией - бритвой по горлу ударил себя штаб-ротмистр, и несчастного Тренева не стало, на одну страдающую душу мир уменьшился.

Молчаливый корнет Краузе с презрительным лицом Мефистофеля "очень страдал от жизни и решил, что все страдания от слишком чувствительных человеческих сердец..." И тогда решил добиваться того, чтобы у него стала, как он выразился, "большая голова и маленькое сердце". Наумов смотрел на откровения, как ему показалось, прирожденного самоубийцы "заинтересованными, блестящими и уже жадными глазами". И вот финал: "А вы когда-нибудь и в самом деле застрелитесь, Краузе", - предрек, как в воду глядел, Наумов "с хищным выражением".

Нельзя без волнения читать о трагедии, постигшей только еще вступавшую в жизнь Елизавету Трегулову: "Все то, что могуче и стихийно росло вместе с ее молодым, сильным телом, чтобы распуститься в нежности, ласке и любви, было смято, брошено и втоптано в грязь. Ей казалось, что весь мир с его лунными ночами, когда так сладко и больно мечталось, с его яркими солнечными днями, когда так красиво и радостно было бегать по саду и чувствовать тепло солнца на едва прикрытых плечах и свежей груди, со всеми его цветами, садами и облаками, вдруг скомкан, словно грязная тряпка. Все рушилось, страшная пустота была кругом и внутри".