Жизнь взаймы - Страница 6

– Тебе? Волков кивнул:

– Всем этого хочется, душка.

– Почему же ты ничего не делаешь?

– Потому что все осталось бы по-прежнему. Я бы только еще сильнее почувствовал, что сижу в клетке.

– Я знаю, Борис. Я ведь тоже только так говорю. Сам понимаешь почему. Боюсь рентгена и не хочу этого показать.

Она услышала шум мотора раньше, чем его услышал Борис.

Машина Клерфэ взбиралась по петлям дороги вверх, потом она остановилась, и мотор заглох.

– Почему, собственно, ты его терпеть не можешь?

Волков немного помолчал. Его голова и чуть согнутые плечи темным пятном выделялись на фоне серебристого неба. Он вертел в руках стакан, в котором свет преломлялся так, словно стакан был хрустальный. Потом Волков улыбнулся:

– Может быть, потому, что когда-то я был похож на него.

– Разве это причина?

– А почему нет? Не хочу, чтобы мне напоминали о тех временах. Когда он уезжает?

– Не знаю. Думаю, что завтра.

– Люди оттуда всегда приносят с собой беспокойство.

Лилиан закрыла глаза.

– Хочешь спать? – спросил Волков.

– Да. Водка нагоняет сон. Водка и ветер.

Сквозь полуопущенные веки Лилиан увидела, как он прошел мимо шезлонга. На секунду большая фигура заслонила свет, а потом Волков двинулся дальше, и свет, казалось, стал еще ярче.

Лилиан была взволнована, она не могла заснуть. Лежать и читать ей тоже не хотелось. «Это от водки», – подумала она.

Немного погодя она встала и сошла вниз.

К ее удивлению, Клерфэ оказался один. Она ожидала, что с ним Хольман. Клерфэ сидел на скамье у входа.

– Где же ваша машина? – спросила она. – Я ведь слышала, как вы приехали.

– Машину я оставил на дороге. Я не доехал до верха.

– Из-за Хольмана?

– Да, – сказал Клерфэ.

– Где он?

В эту секунду послышался рев мотора.

– Там, – сказал Клерфэ, – он испытывает «Джузеппе».

Лилиан встала и подошла к краю площадки перед входом в санаторий. Она увидела несколько елок, а за ними машину, которая медленно продвигалась вперед по ближайшему завитку дороги.

– Он едет! – крикнула она Клерфэ. – Задержите его!

– Зачем? Он еще не разучился вести машину.

– Да не потому! Он может схватить воспаление легких.

– Он тепло одет.

– Но не для открытой спортивной машины. Задержите его!

Поднявшись вверх по крутому виражу, машина миновала санаторий.

– Задержите его! – кричала Лилиан. – Он сейчас помчится как бешеный! Это может плохо кончиться.

Она выбежала на середину дороги.

– Он вас задавит, – сказал Клерфэ, оттаскивая ее в сторону.

Через секунду машина вынырнула из-за санатория и с ревом помчалась вниз с горы. Хольман махал им рукой и смеялся.

– Вы опоздали, – сказал Клерфэ, отпуская Лилиан.

– Надо было остановить его! Почему вы этого не сделали?

– Вы видели, чтобы Хольман хоть раз смеялся здесь так, как он смеялся сейчас? Я не видел.

– Вечером ему будет не до смеха. У него подымется температура.

– Я верю в пользу запретного. Это тоже терапия, – сказал Клерфэ. – А вы не верите?

– Для других не верю. Клерфэ засмеялся.

– Хольман не такой уж твердокаменный, как вы полагаете, и он отнюдь не образец дисциплинированности. Вчера вечером он вовсе не лег в постель. Это он только так говорил. Он удрал вслед за нами, забрался в гараж, где мыли «Джузеппе». Там он сел в машину и, видимо, устроил гонки на месте. Мне рассказал это парень, работающий в гараже. А когда он вышел из машины, то у него, по словам парня, был очень несчастный вид, и он брел, как лунатик. Поэтому я привел сегодня утром «Джузеппе» и сказал Хольману, что он может прокатиться разок.

– Значит, вы сами толкнули его на это?

– Я дал ему ключи и сказал, где стоит «Джузеппе», – ответил Клерфэ. – Большего не потребовалось.

Клерфэ высоко поднял Лилиан и посадил ее рядом с собой на скамейку.

– Хотите подождать, пока он вернется? Это может быть не скоро.

Лилиан не ответила; но она и не уходила. Клерфэ посмотрел на нее. «Как она молода, – подумал он. – Вечером она выглядела лет на пять старше. Странно, обычно бывает как раз наоборот».

– Дисциплинированность – похвальное качество, – сказал Клерфэ. – Но иногда на ней можно споткнуться. А когда спотыкается этакий твердокаменный субъект – это смешно; надо проявить в нужный момент немного человечности. Пусть Хольман рискнет и получит насморк, но зато снова поверит в себя. Это лучше, чем быть осторожным и считать себя калекой. Неужели вы не согласны со мной?

Лилиан почувствовала вдруг, как в ней закипает ненависть к Клерфэ.

– Насморки здесь смертельны, – сказала она в бешенстве. – Но это вас не волнует! Вы скажете, конечно, что смерть для него была бы счастьем, ведь он поездил на машине и уверовал в то, что станет великим гонщиком.

Произнеся эти слова, она почувствовала раскаяние.

Клерфэ молчал.

Они опять услышали шум мотора и вслед за тем увидели машину. Темная и очень маленькая, она стрелой пронеслась позади деревни к шоссе, которое вело на перевал.

– Как бы вы поступили на его месте? – спросила Лилиан.

Клерфэ повернулся к ней:

– Я? Думаю, что я не вернулся бы обратно. Я бы поехал дальше, через перевал вниз…

Она пристально посмотрела на него:

– А потом?

– Потом я бы еще раз попробовал выжать из себя все, что можно, я бы накинулся на жизнь так, словно она мой враг или любовница, я бы наслаждался ею, пока не свалился… Это лучше, чем… – Он перебил себя. – Впрочем, может, я тоже причитал бы и ползал, вымаливая у судьбы еще час, еще денек или еще минуту… Так поступали на моих глазах люди, от которых я этого меньше всего ожидал. Никто не знает ничего наперед. – Он посмотрел на Лилиан. – Разве вы не говорили вчера вечером, что каждому хочется жить, даже калеке, даже развалине, и при каких угодно обстоятельствах, пусть при самых ужасающих?

– Да. – Лилиан выдержала его взгляд. – Но разве вы сами не говорили мне, что вчерашний вечер – это далекое прошлое?

Издали снова послышался рев мотора. Он быстро приближался.

– Хольман возвращается, – сказал Клерфэ.

– Да, возвращается, – повторила Лилиан со странным смешком. – Он не поехал через перевал.

Клерфэ поглядел на нее сбоку.

– Вам уже говорили, что вы очень красивая женщина?

– Да, – сказала Лилиан, вставая. – И притом в значительно менее примитивных выражениях.

Лилиан терпеть не могла входить в темную комнату, поэтому она всегда оставляла свет; зато дежурная сестра так же упорно гасила его.

Так было и на этот раз.

Лилиан включила свет.

На столе стояла белая картонная коробка, обвязанная белой лентой. «Цветы, – подумала она. – От кого? Конечно, от Бориса, от кого же еще?»

Она освободила коробку от ленты, сняла крышку и папиросную бумагу… и в то же мгновение бросила цветы вместе с коробкой на пол, словно это была крапива.

В коробке были белые орхидеи…

Цветы лежали на ковре. Рядом с ними лежала черная перчатка, похожая на темную руку, протянутую сквозь пол. Лилиан не сводила глаз с орхидей. Она их уже видела раньше, в этом не могло быть никаких сомнений. Лилиан пересчитала цветы, да, верно, столько их и было. Таких орхидей здесь, в лавке, не продавали. Она ведь сама искала их, а потом выписала из Цюриха. Эти самые цветы, которые валялись сейчас на полу, она положила на гроб Агнес Сомервилл.

Лилиан осторожно обошла цветущую ветку, словно это была змея. Потом открыла окно, нагнулась, захватила кончиками пальцев бумагу и, собрав ею с пола цветы, выбросила и то и другое через окно. Коробка отправилась следом.

Выбрасывая орхидеи, Лилиан не заметила записки Клерфэ. Она не понимала, как здесь очутилась перчатка, походившая на мертвую почерневшую руку, на таинственный знак потустороннего мира. Лилиан не узнала свою перчатку. Она поспешно подняла ее с пола и швырнула через окно.