Жизнь, театр, кино - Страница 41

- Это только видимость у нас такая невзрачная, а внутри мы вполне... - Не окончив свою тираду, я поперхнулся и закашлялся.

Тухачевский грустно взглянул на нас и сказал:

- Энтузиасты, значит! Хорошо! Ну и худущие же! Оденьте их, чтобы похожи были на артистов. Пусть отдохнут, а потом видно будет.

На нашу повторную просьбу разрешить догнать театр, Тухачевский распорядился:

- Хорошо. Устройте их в санитарный поезд, идущий на восток. Да прикажите, чтобы о них позаботились.

На фронт, где продолжал свирепствовать тиф, шли специальные составы с врачами, сестрами и няньками, переболевшими уже этой болезнью. Обратно поезда возвращались, переполненные больными, и снова порожняком спешили на фронт.

Первым спектаклем, сыгранным на площади 1 Мая 1921 года, был 'Жорж Данден' Мольера. Сцена из спектакля, поставленного К. Эггертом с актерами театра Рогожско-Симоновского района

До отъезда состава, куда нас зачислили на довольствие, оставалось еще дней восемь - десять. Состав проходил дезинфекцию. За это время нам сшили два кожаных костюма. После иронической реплики Тухачевского: "Ох, и красив же!" -я решил подумать о своем виде и выбрал для куртки, галифе и сапог желтую кожу. Анатолий, был скромнее - ему сшили черный кожаный костюм. Франтоватые на вид и оттого еще более худые, мы явились в санитарный эшелон.

Так как во всем составе больных оказалось только нас двое, то в уходе мы не испытывали недостатка. В эшелоне работали четыре кадровые медицинские сестры, прошедшие войну 1914 года, и четыре "красные" медсестры-добровольцы.

Слух о том, что два артиста едут на фронт, сразу стал в эшелоне сенсацией номер один. Толя еще как-то держался, я же был ужасающе худ, на мне все болталось, веснушек на лице появилось втрое больше, в общем лучше не вспоминать. За нами ухаживали наперегонки, и особенно старались "красные" сестры, мои ровесницы. Они только что окончили краткие курсы, и им не терпелось проявить свое рвение.

Сестры эти - мирные девушки, ходившие вперевалочку, как уточки - решили не ударить лицом в грязь и закатили нам такую грандиозную яичницу с колбасой, что, наевшись до отвала в первый же день, мы не смогли даже вымолвить "спасибо". Прободения кишек, правда, у нас не было, но ноги вдруг стали пудовыми. На другой день нас положили в люльки тяжелобольных. "Красные" сестры были от нас отстранены, и как они ни доказывали, что хотели нам сделать лучше, главврач Василий Васильевич был неумолим. Он приставил к нам кадровых сестер. Вот эти милые и симпатичные Аня, Нина и Сонечка нас, собственно говоря, и выходили. Поправлялись мы так же медленно, как и медленно двигались на восток.

Закончилась эта поездка в Челябинске, где нам предстояло расстаться с полюбившими нас друзьями и ехать в Екатеринбург, ныне Свердловск, где, по слухам, находился наш театр. Мы очень сдружились в пути. Впервые я понял, что такое коллектив, дружба, товарищество, был обласкан чудесными людьми, узнал заботу и ласку женских рук, не рук матери, по которой тосковал, в которых так нуждался; нет, я узнал, что такое чуткие женские руки сестер, которые могут выходить человека и вдохнуть в него радость и силы.

По приезде в Челябинск главврач женился на медсестре Сонечке. Свадьба была отпразднована шумно, по-фронтовому, всем персоналом "передвижки" тут же, в столовой поезда, но радость новобрачных оборвал трагический случай: другая сестра, Аня, попала под проходивший поезд. Анна была замечательной души человек, сердечная, умная, но какая-то неудачница в личной жизни. На столике около койки осталась ее фотография - она была снята в форме медсестры на фоне госпиталя в Мраморном дворце в Петрограде. На фотографии была надпись: "Дарю тому, кого люблю", но карточка так и не попала в руки любимого, а осталась у нее на столе, как свидетель трагедии...

Был 10 часов вечера 31 декабря, кануна Нового года, когда мы с Мирским добрались до Екатеринбурга. Как нам не хотелось проводить в одиночестве этот новогодний вечер в незнакомом городе! Но дело шло к тому. И вот, усталые, утомленные поисками, мы зашли наконец, без всякой надежды на лучшее, к вокзальному диспетчеру узнать, где может быть фронтовой театр.

В накуренной комнате было много людей, но никто не ответил нам. Тогда я снова спросил нарочито громко:

- Где стоит состав фронтового театра?

Не подымая головы от газеты, которую он читал, человек в меховой ушанке мрачно спросил:

- А вы кто будете?

- Мы - актеры.

- Как ваши фамилии?

Почувствовав что-то неладное, я назвал.

- Так вы думаете, что вы актеры?

- Да!

- Нет! Сукины дети вы, а не актеры! Позор!.. Ай, ай, ай! Какой позор!.. Своего мастера... дорогого... режиссера своего, уважаемого Владимира Аркадьевича... не узнали... Хамство... А мы то...

Дальше мы ему "трепаться" не дали, мы, как тайфун, налетели на Володьку Тодди и Савелия Вересеньева. Мы мяли и тузили их, пока не задохнулись сами. В вагоне мы попали в новые объятия. Оказывается, какое-то чутье им подсказало, что мы будем вместе, обязательно вместе встречать Новый год: два прибора для нас стояли среди празднично

сервированного стола, на белоснежной скатерти.

Таким образом, мы встретили Новый год в своем коллективе. Это был наилучший подарок, который приготовили нам судьба и дед Мороз 1920 года...

Мы поехали дальше.

Однажды, уже под Омском, в наш поезд пришел Тухачевский поинтересоваться, как живут фронтовые артисты. Он узнал меня и Толю Мирского, обнял нас, как старых друзей, и шутил на тему о том, какими "красавцами" мы выглядели в Уфе. К этому времени мы уже поправились, и я даже казался потолстевшим. Тухачевский пожелал нам успеха и спросил, чем можно помочь театру.

Тодди не растерялся и попросил костюмы и материалы для декораций.

- Костюмы и материалы вам, конечно, нужны, - ответил командарм, - но они нужны всем. Правда, полагаю, то, что нужно вам, не нужно остальным.

И он тут же отдал распоряжение допустить Тодди к складам, в которых находились реквизированные вещи дворянских семей, бежавших от красных. Нам отдавали главным образом костюмы, сшитые из бархата и парчи, разные мундиры, фраки, то, что не нужно было населению. Мы приехали в Омск и начали свои спектакли. В Омске я некоторое время руководил кружком самодеятельности, где познакомился с очень милой девушкой Диной. Мы много и весело говорили с ней о театре. Но иногда сквозь веселье и смех пробивалась тоска. Вся семья Дины - родители и сестра - были в Минске, где-то далекодалеко от возможной встречи. Мы подружились, полюбили друг друга. Образовалась семья. Вскоре у нас родился сын Евгений. Он пошел по стопам отца, выбрал себе артистическую карьеру и ныне работает в Ленинграде, в Театре комедии, у Н. П. Акимова.

Наш состав поставили в Омске на ветку, проходившую по площади города. Однажды рядом появился другой поезд. Он принадлежал Особому отделу Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Через короткое время мы увидели обитателей этого эшелона -арестованными оказались члены "правительства" Колчака, не было только самого "черного адмирала". Каждое утро в один и тот же час мы наблюдали, как колчаковские министры в окружении усиленной охраны выходили на прогулку. Готовился суд.

Мы уже собрались уезжать обратно в Москву, когда двое из нашей "команды" - реквизитор Саша и сапожник Сеня, хорошие ребята лет по семнадцать - восемнадцать, подружившиеся за эти дни с ребятами из Ч К, пришли к нам и сказали:

- Извините нас, товарищи артисты, мы вас очень любим, но сейчас мы хотим вместе с новыми товарищами воевать против контры. Это важнее. Привет Москве!

Они выбрали правильный путь, эти честные ребята. Провожая нас, они держались геройски, но под конец смахнули слезу...