Жизнь советской девушки - Страница 46

Достоинств социализма мы тогда не осознавали по-настоящему (постижение ценности идёт, как правило, через утрату или угрозу утраты), а вопросы совести тревожили многих глубоко и всерьёз. В мерзлоте русской истории таилась не "слезинка ребёнка", из-за которой идеалист Достоевский отказывался признавать будущую мировую гармонию, а миллионы невинно убиенных. Размах преступлений, вообще-то, не оставлял надежд на благополучный исход жизни этого государства – но мало кто рассчитывал дожить до торжества правды. Это тоже была Родина, но и блаженство на станции Каннельярви было Родиной, и Достоевский с обожаемым мною тогда Салтыковым-Щедриным, и папа с гитарой, и уроки стилистики Калмановского, и сотни прекрасных вещей на свете. Разобраться досконально с Родиной, отделить жизнь народа от жизни государства, культуру от идеологии – такая задача мне была не по силам, и что оставалось, кроме чеховского "Надо жить"? ("Надо ползти" – в редакции Калмановского).

Однако замечу: молодые люди, поступившие в Театральный в конце семидесятых годов, ползли не без удовольствия.

Объявляется лучшая рифма к слову «Оять!» – так шутили мы в те дни.

так пела в конце приключения Люся Благова, хорошенькая белоголовая студентка с курса актёров кукольного театра, мою песенку. Мы покидали Оять действительно с печалью в сердце – а ведь начиналось всё с раздражённого неудовольствия.

И с чего было радоваться? Театральный институт отправляли больше чем на месяц – "на картошку". Лодейнопольский район, станция Оять, что на речке Оять! От Ленинграда – два часа езды.

Будущие режиссёры, актёры, театроведы, художники – в грязь, в холод, в бараки, собирать, понимаете ли, совхозные овощи. Помогать совхозу – а они сами, что ли, не могут? Почему городские люди, будущие квалифицированные специалисты, должны отрывать от учения драгоценные десятки дней? Почему это приказ и он не обсуждается?

Курс режиссёров Товстоногова, курс художников-постановщиков, актёры эстрады Штокбанта, театроведы, актёрские курсы Владимирова, Петрова и Горбачёва (чуть позже прибыл и курс Додина – Кацмана), кукольники – и актёры, и художники, экономисты-организаторы театрального дела – все в автобусы, и "марш-марш-левой". Привозят нас на территорию пионерского лагеря, украшенного классическим гипсовым пионэром с горном на вытянутой руке, который торчит в центре клумбы, увядшей по осеннему времени…

Меньше всего в жизни мы хотим собирать картошку. Но нас много, мы молоды и энергичны, у нас есть редкий шанс близко познакомиться друг с другом в боевых условиях, среди трудовых будней.

И мы завариваем, вместо скучной обязаловки, такую славную кашу, что долгое время по приезде не можем расстаться и всё собираемся и собираемся под флагом нашей драгоценной Ояти. "Оять" – это слово стало потом символом и паролем светлого братства целого поколения студентов Театрального.

Нас расселили по корпусам (от шести до десяти человек в комнате), удобства во дворе, мойка морд во дворе, баня раз в неделю. Каждое утро – на поля, где мы работаем бригадами по четыре человека, ветер, дождь, холод значения не имеют…

Бригады собирают картофель в цинковые вёдра. Вёдра же опоражнивают в мешки из рогожи. Дневной нормой, по-моему, было двадцать мешков на бригаду.

В процессе работы я заметила, что довольно значительное время отнимает поиск мешка с ведром в руке и ходьба туда-сюда для переброски картошки из ведра в мешок. А что, если бригада займётся только сбором плодов в ведро, а уж по трафику "ведро-мешок" будет сновать специальный проворный человек? Ведь это явная рационализация. Сбор становится непрерывен, убыстрен, и мы сможем выполнить дневную норму раньше времени.

В поисках подходящего человека я оглянулась окрест – и увидела симпатичного русоголового мальчишку, который выглядел даже моложе своих восемнадцати.

– Эй, товарищ! – обратилась я к нему. – Мы решили тебя скорсарить.

Обнаружилось, что у мальчишечки взрослое, скептическое выражение лица. И внимательные, настороженные серые глаза.

– Что сделать? – переспросил он с выделанно-зловещей любезностью.

– Скорсарить. Украсть, проще говоря. Видишь, какая у нас тут "школа седьмого мая". Мы придумали вот как рационализировать трудовой процесс…

Я рассказала свои планы, и мальчишка согласился. Он исправно метался по грядке, вываливая собранные нашей бригадой вёдра в мешок, но процесс от того почему-то не ускорился. Мы не выполняли норму досрочно.

Признав поражение, я села на опрокинутое пустое ведро, обтёрла потный лоб и припечатала:

– Всё. Это Ватерлоо.

Мальчишка расхохотался – и так началась наша дружба с Димой Циликиным. Впоследствии он стал известным журналистом, а тогда учился на курсе Игоря Петровича Владимирова, упрямо желая стать актёром. Дима – тот ещё фрукт, Скорпионище из Скорпионов! Расположить его к себе, как потом выяснилось, – задача из высшего раздела сложности, он располагался или не располагался к человеку самолично и не признавал в этом деле никакой экспансии, однако на "красные словечки" помешанный на слове Дима всё-таки ловился охотно. "Школа 7 мая", "скорсарить" и "Ватерлоо" явились первыми шагами к взаимной симпатии…

Собирали мы урожай на удивление прилежно и даже вдохновенно, никто не отлынивал, не сачковал. Глядя на этот буйный трудовой энтузиазм, я однажды выдохнула: "Ну, такого не добивался даже Мао Цзедун!"

Студент курса Владимирова Юра Вьюшин должен был уехать в город по своим каким-то делам. Ничего не стоило просто отпроситься – нет, честный Вьюшин предложил руководству, что он за два дня выполнит недельную норму, и только тогда покинет Оять.

Небольшого роста, не богатырского телосложения, Вьюшин на наших глазах вихрем носился по грядкам, пере-перевыполняя план. И тогда Дима Циликин, вдохновляясь бессмысленным подвигом сокурсника, задумчиво произнёс сочинённую им актуальную вариацию по "Моцарту и Сальери":

Постепенно из оятского брожения тел и умов стало образовываться творческое ядро – и центр ядра приходился на комнату режиссёров курса Товстоногова, где на двери висел ящик с надписью «Для доносов».

Курс Товстоногова был невелик, но крут. Это было вершиной студенческой карьеры – попасть на курс именно к Товстоногову. Некоторые абитуриенты ожидали поступления десятилетиями (мастер же не каждый год набирал). Всего две женщины прорвались на курс, загремевший с нами в Оять, – болгарка Мария Ганева и Алла Полухина, уже известная актриса, игравшая в Минске и Риге. (Но Ганевой, конечно, в Ояти не было, то был наш картофель и наша судьба.)

Режиссёры Товстоногова ходили в шляпах, режиссёры Товстоногова задирали нос, режиссёры Товстоногова пели озорную песенку на мотив известного польского шлягера тех лет:

Все товстоноговцы были сплошь видными мужчинами: Роман Смирнов, Йозас Явайтис, Саша Иешин, Володя Фадеев, Женя Рыжик… будущие, как говорил Товстоногов, «рэжиссёры». А рэжиссёры не могут жить без дела!

И мы стали сочинять капустники, концерты, фестивали, конкурсы – короче, преображать доставшуюся нам жизнь.