Жизнь советской девушки - Страница 39

Сны в Архиве были у меня яркие, странные и тревожные. Напоминали галлюцинации. Помню, как раздражала меня одна ваза в китайском стиле, которая снилась мне как реальная, отзывающаяся на все пять чувств. Видимо, сенсорная депривация (исключительная тишина и темнота) провоцировала подобные тотальные галлюцинации. А вообще работать было легко и занятно – время от времени я читала обеспыленные документы.

Подлинные указы Екатерины. Планы фасадов столицы, которые император Николай Первый утверждал лично, чем-то синим – пером или карандашом. Подпись была залита лаком, для сохранности. Дело Сухово-Кобылина об убийстве француженки Симон-Диманш – огромное делище, занимавшее чуть не двадцать коробок, дневную нашу норму…

Надо сказать, ознакомившись с ним, я как-то засомневалась в невиновности драматурга. То есть, наверное, он и не виноват, но улики действительно были более чем весомые. Дело Сухово-Кобылина не было фантомным, следователи имели основания для подозрений – Сухово-Кобылин содержал француженку и был любовником страстным и крайне ревнивым. Его бы задержали на основании имеющихся улик и сегодня. Тем более подозреваемый был тогда обычным спесивым и праздным аристократом, а не знаменитым автором "Свадьбы Кречинского". Писать пьесы его заставили силы Провидения, и рукой железной…

Бригада наша коротала дни в ожидании перемены участи – Таня Лебедева собиралась в Муху (Мухинское училище), Лена на географический факультет университета, я – по-прежнему, на театроведение в Театральный. И что меня так переклинило на этом театроведении! Наверное, смесь мечтательности и упрямства. Хотелось как-то всё-таки присоединиться к миру театра, хоть театроведом, а пятёрка за специальность воодушевляла – вот же, оценили же. Стало быть, надо добить эту историю до победного конца – победным концом в то время мне, разумеется, представлялось поступление в институт.

Таня Лебедева штурмовала Муху на момент нашего знакомства в пятый или шестой раз. Тогда конкурс туда образовался запредельный, и пробиться даже талантливому человеку было фантастически трудно. Таня, удивительная мастерица, шила себе наряды вручную, аккуратными стежками – даже брюки. Денег на швейную машинку в их семье (мама, двухкомнатная и притом коммунальная квартирка на Школьной улице) не предвиделось. В Муху Таню, по-моему, так и не взяли, но художницей она стала, поскольку художницей и была от рождения. На одной выставке я видела её смешных ангелов из тюля, выпорхнувших в своей забавной и нежной прелести из забавной и нежной души Тани Лебедевой.

Таня придумала, как приспособить к делу неимоверное количество выдаваемой нам марли. Она её подкрасила в отваре из коры дуба и смастерила летнюю кофточку. У неё вообще был точный ястребиный взгляд дизайнера на возможность вещи. Жаль, что таким талантливым, но смущенным, робким людям судьба редко даёт оперативный простор и правильный толчок.

Да, понимаю, борьба за существование, надо пробиваться – а так тошнит иной раз от этой борьбы и пробивания. Получается, что распоряжаются и торжествуют люди одного типа. А так хочется иной раз услышать, увидеть и почувствовать творчество людей тихих, далёких от яростной борьбы за существование…

Мирно, согласно и безмятежно жила наша бригада обеспыливателей. Мы не шли на обострение и не манкировали вовсе нашими профессиональными обязанностями. Не было такого, чтобы мы целый день, к примеру, ничего не делали. Нет, мы обязательно обтирали мокрой тряпкой по двадцать коробок. Что касается вытирания каждого документа сухой марлей, то тут, конечно… эх, что греха таить – смахнёшь пыль сверху да обратно засунешь. Халтуришь, короче. Утешая себя тем, что в принципе работа обеспыливателя принадлежит к числу условно бессмысленных и вреда/пользы не приносящих.

И спали мы недолго – обычно с 9.45 до 11.00. (Сосисочная занимала минут сорок.) Так что около двух часов в день мы всё-таки обеспыливали. Помню противное ощущение сухости рук…

Работа в Военно-морском музее (это будет значительно позже) и в Историческом архиве внушила мне стойкое, прочное, вечное отвращение к уборке. И сочувствие к уборщицам.

Если есть чистые символы энтропии этого мира – то это они. Их работу невозможно СДЕЛАТЬ, её надо постоянно ДЕЛАТЬ. Тупую, тяжёлую, грязную, унылую, беспросветную. Притом, заметьте, это единственная профессия в России, имеющая строго обозначенный пол: требуется всегда уборЩИЦА. (Только в последнее время появились кое-где уборщики, люди из стран бывшего СССР…)

Завет Бориса Школьника, отчима Лены Ким, – "вам надо встречаться со сверстниками" – не был воплощён никем из нашего кружка. Никто ни с какими сверстниками не встречался. По естественной и простой причине отсутствия интереса к ним. В свободное время я читала книги или сидела в театре. Центр любви тогда переместился у меня из Театра юных зрителей в Театр музыкальной комедии, где свои великолепные мюзиклы ставил Владимир Воробьёв. Разумеется, я заразила новым увлечением своих подруг, и мы протоптали тропинку сердца на улицу Ракова (Итальянскую), где входной билет на свободные откидные места стоил тридцать копеек и назывался упоительным словом "страфантен".

За эти тридцать копеек из лаборанта-обеспыливателя, полноватой девушки с параличом лицевого нерва, я превращалась в зрителя-участника блистательного, первоклассного зрелища с пением и танцами, из бедности и грусти прорывалась к богатству и счастью. Ведь тогда в театре ценилась не новизна форм или оригинальность концепции – за тем, чтоб этого было в меру, сурово следили монстры идеологии, – а глубина и яркость впечатления.

Ценилось замирание сердца, восторг, сочувствие героям, полнота сопереживания. (Конечно, я говорю о зрителях – театроведы-то по преимуществу были безнадёжны, и такие люди, как мой учитель Калмановский, умевшие "смотреть и умом, и сердцем", составляли редкое исключение.)

Вот вам мои 19–20 лет, когда девушка должна… (что-то там опять должна, не знаю. У меня при словах "женщина должна…" мозг отключается, и я как-то всё не могу дослушать, что же я там им всем опять должна…)

Пыль Архива и театральные галлюцинации. Бешеное бессистемное чтение. Развитие внутреннего мира и обескураживающая наивность и непрактичность.

Я не помышляла ни о замужестве, ни о "карьере". Было ясно, что порядочный человек в условиях развитого социализма может разве как-то удачно завалиться в нестыдную щель – и театроведение действительно давало такую возможность. Как и обеспыливание.

А замужество – о нём и думать зазорно, кто может полюбить меня? Нереально. Придётся любить самой, на это я имею право. Но уж без всяких требований или претензий.

Моя любовь – это моя любовь. Она не налагает на мой "предмет" никаких обязательств. Если я вздумала его любить, то он тут при чём? Он не просил и не ждал моей любви. Самое загадочное для меня в этих вопросиках – гневный и обиженный женский крик-обвинение "Ты меня не любишь!".

Предполагается, что ответчик должен пробормотать какие-то оправдания, а лучше – опровержения. Но почему??

Другое дело – если имелись клятвы и обещания. Тогда да. Тогда вступает в силу закон "не обмани доверившегося". Но и тут речь ведётся об исполнении обещаний, но не об ответном чувстве, которого требовать никто не вправе.

Положа руку на сердце, думаю, что я никогда его и не требовала.

Терпеливо глотая пыль в недрах Архива, я приуготовилась к безответной любви на всю жизнь. Если такое несчастье со мной случится (а лучше бы как-то пронесло мимо…).

По-моему, тогда-то впервые жизнь несколько заинтересовалась мной.

В интеллигентском сословии девочек, как правило, держали на свободе – приходи-уходи куда и когда хочешь (только предупреждай, если не являешься ночевать), знакомства и связи на твоё усмотрение, личная жизнь по желанию. А как же! Разве свободные (стремящиеся к свободе) люди могут угнетать других!