Жизнь после Жары (СИ) - Страница 1

— Майкл! — послышался в темноте шёпот Салтыкова, — Майкл, ты спишь?  

Старая скрипучая софа жалобно закряхтела под тяжестью туши ворочающегося с боку на бок Майкла. Салтыков приподнял голову над подушкой, силясь разглядеть в темноте задёрнутых штор лицо приятеля, но разглядел лишь тускло поблескивающую от окна крышку массивного старого рояля.  

— Майкл, ты спишь или нет? — снова прошептал Салтыков.  

— Нет… — отозвался тот, — Не спится чего-то…  

— И я не могу уснуть…  

— Нда уж… Вот так истохия…  

Салтыков соскочил с постели и босиком прошлёпал по трескучим половицам рассохшегося паркета к Майкловой софе. По дороге ощупью взял пачку сигарет и зажигалку.  

— Я курну, Майкл, не возражаешь? — Салтыков присел к нему на софу.  

— Одеяло не подпали только.  

Салтыков щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся. Сигарета на время помогла унять в его пальцах нервную дрожь. Какое-то время приятели молчали.  

— Слушай, Майкл… — Салтыков первый прервал молчание, — А это правда?.. Ну, Негод говорил, что статья такая есть…  

— Ему виднее, — вздохнул Майкл, — У него бхат на юхфаке учится.  

— О Господи! И зачем я всё это затеял…  

— Что затеял? — не понял Майкл.  

— Да всю эту бодягу с Оливой… Если б я знал, что так всё обернётся… Блин, до сих пор не могу успокоиться…  

— Ладно, хасслабься, — сказал Майкл, — Тебя в тюхьму не посадят. Это тех пхивлекают, кто угхожал там напхимех, или избивал, или насиловал, или ещё как-нибудь издевался над человеком… Ты же этого не делал?  

— Господи, Майкл, конечно нет!!!  

— Ну и хасслабься...  

— Тяжело, Майкл! Я ведь действительно в последнее время вёл себя как мудак, но я правда не хотел ей ничего плохого…  

— Ладно, шо тепехь об этом говохить… Человека конечно жалко…  

— Хуёво как-то всё получилось… Бедный мелкий, одним словом…  

— Нда уж… — озадаченно пробормотал Майкл, — Зхя, конечно, ты всё это затеял, всё-таки не надо было обещать ей жениться…  

— Что правда, то правда, — вздохнул Салтыков, — Ну кто же знал, что всё действительно так далеко зайдёт…

— Но ты же сам знаешь, какие цели ты пхеследовал, сойдясь с нею…  

— Майкл, не надо об этом…

— Зхя ты, конечно, с Яной начал мутить, — осторожно заметил Майкл, — Всё-таки это нехохошо было с твоей стохоны, согласись…  

— Да я знаю, что нехорошо, но…  

— Не, ну я, конечно, всё понимаю, но ты бы хоть подождал какое-то вхемя, хасстался бы спехва с Оливой, а потом уж…  

— Да что уж там теперь, — вздохнул Салтыков, — Я вот только не понимаю, зачем она Оливе-то всё это рассказала, добить, что ли, её хотела…  

Майкл промолчал, сосредоточенно глядя перед собой. Салтыков пытливо заглянул ему в глаза, но тот отвёл их в сторону.

Салтыков встал и, кое-как обойдя старый громоздкий рояль, подошёл к окну. Уже рассветало: двор был окутан синими сумерками, где-то слышны были одинокие скребки дворницкой снеговой лопаты. Снег хлопьями кружился в воздухе и тихо падал на старые качели во дворе. И на детскую лесенку, ту самую, на которой полгода назад, летом, сидела Олива в своих белых брюках и пела Майклу серенады, а Салтыков стоял внизу и умолял её спуститься вниз. Тогда Майкл впервые увидел её. А теперь, несмотря на зиму, всё осталось по-прежнему: двор тот же, лестница та же. Только Оливы уже нет. И уже никогда не вернётся то, что было…  

— Помнишь, Майкл, какая она была…  

И Олива на мгновение представилась Салтыкову как живая — но не той, какой она запомнилась ему полтора месяца назад — жалкой, некрасивой, понуро сидящей у чемодана со сгорбленной спиной, с опухшим от слёз лицом. Перед ним стояла та Олива, которая запечатлелась ему на фоне радостного, безоблачного летнего дня, долгожданного летнего дня, не отягощённого более учёбой в университете; на фоне той детской лесенки, выкрашенной в весёлые радужные тона, а ныне понуро торчащей из снежных сугробов. Та, летняя Олива, была красивой, жизнерадостной, с огоньком в глазах, которые так нравились когда-то Салтыкову и сводили его с ума. И конечно, она была не похожа на ту, которую он оставил, и сбежал от её душной, навязчивой любви.  

— Бедному мелкому так мало нужно было для счастья… Даже этого я ей не дал…  

Майкл посмотрел на Салтыкова. Тот неподвижно стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, и, казалось, замер в невыносимой тоске.  

В другой, архангельской квартире, тоже не спали этой ночью. Новость об Оливе была известна и там.  

Даниил молча, с открытыми неподвижными глазами, лежал долго в постели Никки. Никки видела его состояние, но, в отличие от многих девушек, была не из тех, кто пристаёт с расспросами и лезет в душу. Особенность её была в том, что она, несмотря на свою внешнюю некрасивость, располагала парней к себе тем, что никогда никого не доставала и не выносила мозг. Когда рядом кто-то плакал, страдал или грустил, она не имела привычки утешать, расспрашивать, говорить какие-то слова. Это происходило от её внутреннего эгоизма и даже, можно сказать, чёрствости души. Чужие страдания мало трогали её; правда, она никогда в открытую не признавалась в этом. Людям никогда не приходило в голову, что она черства; они ценили её тактичность, когда она молча позволяла им выплакаться в своём присутствии, не говоря тупых и бессмысленных слов утешения, которые в минуту горя могут лишь ещё больше распалить, а то и разозлить.

Никки делала добро, бескорыстно принимая у себя дома путешественников из других городов, даже тех, которых она мало знала, и общалась лишь по Сети. Гости Архангельска запросто могли экономить на гостиницах и экскурсиях, селясь у Никки на несколько дней, а то и недель, и получая впридачу ещё и бесплатного экскурсовода в её лице. Дом Никки был также всегда открыт и для архангелогородцев, знакомых и не очень, где в их распоряжении был и доступ в Интернет, и чашка вкусного чаю с плиткой молочного шоколада. Никки умела поставить себя так, что её любили все, и она, несмотря на свою душевную прохладность, имела в Архангельске репутацию добрейшего, с золотым сердцем, человека.

Никки лежала рядом с Даниилом и не спрашивала его ни о чём. А он, хоть и сам не любил чужого копания в своей душе, больше всего сейчас хотел бы, чтобы его спросили. Но Никки молчала.  

— Так глупо кончить… Зачем она это сделала… — прервал молчание Даниил, – Не понимаю...  

— Я тоже, — сказала Никки.  

— Это я во всём виноват...  

— Перестань. Ты не виноват.  

— Виноват, — сказал Даниил, — Я знал… Я знал, что от него зависит её судьба, я видел… Я мог уберечь её от него, и не сделал этого… Ведь это я толкнул её к нему...  

— А что ты мог сделать? — резонно спросила Никки.  

— Мог… — сказал Даниил и умолк.  

— Значит, ты жалеешь, что остался со мной, а не с ней?  

Даниил не ответил. Никки отвернулась в сторону. Никки. Единственный близкий человек. Щемящая боль охватила Даниила. Ему показалось, что именно сейчас он сойдёт с ума или замёрзнет как на сорокоградусном морозе, если не будет рядом человеческого тепла. Он с силою прижался сзади к Никки.  

— Оставь, Даниил, — сказала она. — Я хочу спать.  

Даниил убрал от неё руки, уткнулся лицом в подушку. Он уже давно заметил, что отношения с Никки у него изменились в худшую сторону. Она не пилила его, не ругала, не упрекала, не пыталась выяснить отношения, но стала какой-то чужой и отстранённой. Было ощущение, будто всё время, пока они были вместе, она ждала чего-то от Даниила, а теперь, видимо, устав ждать, поняла, что не дождётся, и отдалилась от него.  

— Может, ты скажешь, что не так? — наконец, не выдержал он.  

— Ты сам должен это знать, — последовал ответ.  

Даниил почувствовал прилив бешенства. Вот так всегда она его доводит, так они и в прошлый раз поссорились! А теперь опять двадцать пять: «сам должен знать»… С какой стати?!