Жизнь поэтов - Страница 17
Бренда чудом выжила, перенеся несколько лет назад операцию на мозге, и рассказала мне, что, похоже, она обречена на полный паралич в старости — отдаленное последствие этой операции. Если только доживет до старости. Она до сих пор принимает атабрин от малярии, которую подцепила в Бангладеш, а в пору нашей близости у нее было какое-то воспалительное заболевание женских органов, хотя я-то думал, это из-за меня у нее, я думал, что из-за меня. Отличная, лихая актриса и к тому же мастерица целоваться. Наделенная поэтическим даром людей театра чувствовать напряженней и отчаянней, чем кто бы то ни было.
— Мы куда-нибудь уедем и станем жить в бедности, — говорила она в самую пылкую пору нашей дружбы, — ты будешь так счастлив со мной! — На голени у нее шрам — память о том времени, когда ее избил на митинге психанувший ветеран вьетнамской войны, он пинал ее ногами и сломал ей берцовую кость, которую потом неправильно срастили врачи. Или это след автомобильной катастрофы? Не припомню сейчас. Она переломала чуть ли не все кости, и я знаю, каким образом. Однажды мы целой компанией участвовали в благотворительном литературном вечере в Саутгемптоне, и по окончании на нее набросилась толпа поклонников; пытаясь улизнуть, она проделала эту удивительную штуку: попятилась к краю веранды — по счастью, не очень высокой, ступенек этак восемь-десять от земли — и кувырк вверх тормашками через перила, только нижние юбки взметнулись да ноги в босоножках, дрыгаясь, мелькнули в воздухе; все мы в остолбенении стояли и смотрели друг на друга, слушая, как мечется внизу Бренда, выдираясь из живой изгороди.
Я было насторожился, когда сложил вместе все ее рассказы о режиссерах, которые избивали ее до полусмерти, знаменитых актерах, которые пытались ее изнасиловать, смертельных болезнях, которые она перенесла, и политических интригах, в которых она рисковала жизнью. Ладно еще, если бы Бренда была какой-нибудь патологической вруньей, но она рассказывала чистейшую правду. Невероятно. Такие люди не подхватывают простуду — они заболевают пневмонией. Они едут куда-нибудь в отпуск, и там вспыхивает революция. Это грозовые разрядники жизни, ее молнии раскаляют их добела, сжигают дотла. Я хочу жить долго, я вовсе не хочу жить в бедности и не желаю стать добычей семи разных, но одновременно вцепившихся в меня болезней.
А теперь мы вновь говорили с ней после встречи со святым в облике американского доктора на чердаке правоверных в доме на Спринг-стрит, и я вспоминал, какой ладной и теплой была она в моих руках, рослая женщина с узкой длинной талией: как-то раз она даже вытащила меня танцевать, да что там, я даже пообещал написать для нее пьесу, и вот она снова щебечет, смеется, глаза ее, как у ребенка, изумленно распахиваются, и я думаю: «Какая удача, какая удача, мне ее бог послал», — после нескольких рюмок я способен начать надеяться, что для меня не все кончено. Я способен поверить, что я комик и моя судьба не имеет значения.
Итак, присутствующие выписывают чеки на покупку медикаментов для них, я, прощаясь, пожимаю руку оратору, и мы с Брендой направляемся в кафе и говорим не наговоримся, а оттуда — в бар на Принс-стрит и опять говорим, она рассказывает мне, чем сейчас занимается, в какие дела влезла.
— О Джонатан, — говорит она, — мне так страшно снова возвращаться туда. Но как же я могу не поехать? Боже мой, ты знаешь, что они делают с женщинами повстанцев?! — Она вздрагивает всем телом и отпивает. Мы сидим близко друг к другу, и я обнимаю ее, теплую, славную. Мы выпиваем. В Нью-Йорке она всего на пару дней, заночует у подруги. Друга? Я говорю, в этом нет необходимости, она может провести ночь со мной. Наверно, мне следовало внимательней слушать. Она заглядывает мне в глаза. Она берет меня за руку, и вскоре, не спрашивайте меня как, мы оказываемся в ризнице церкви в верхнем Вест-сайде, и я знакомлюсь с рыжебородым приходским священником в пасторском воротничке, и он говорит, что хотел бы кое-чем поделиться со мной, употребляя это слово в привычном для них смысле, он и впрямь щедро делится со мной своими таинственными потусторонними знаниями, он рассказывает мне, сколько людей оттуда живут у нас нелегально: им дают приют и убежище при некоторых церквах или же переправляют их тайком в Канаду, как беглых рабов по «подземной железной дороге», и таких ох как много, мы заглядываем к нему в кабинет, мы заглядываем в церковную библиотеку, мы заглядываем в молитвенный зал на первом этаже, и всюду, освещаемые тусклым светом ночников, стоят ряды кроватей с темными фигурами спящих, прямо как в детском летнем лагере, мы тоже спали на таких вот железных коечках. Мы возвращаемся туда, где светло, и я вижу, что Бренда крепко держит его под руку и ловит каждое его слово, не сводя восторженных глаз с его ясного, красивого, молодого лица.
Да, с какого-то времени за последние пять лет дела приняли серьезный оборот. А я этого не заметил. Неудивительно, что все они берут верх надо мной.
Что мне делать с этими любовными открытками, с этой декоративной ложкой, с этой чашкой, с этой хрустальной вазочкой? Со всеми этими ее маточными сосудами? Попробуем осторожненько спустить их в мусоросжигатель — таким манером, чтобы они пролетели все девять этажей, не задевая стенок.
Чувствуя себя до крайности несчастным, я все же решил вчера пойти на вечер, устроенный в «Дакоте» по случаю выхода в свет нового романа Креншоу. Мне хотелось утешиться и вспомнить, чем мы, писатели, занимаемся. Мой высокочтимый коллега каким-то образом рассчитал, что он сможет поддержать свой легендарно высокий литературный престиж, сочиняя каждые три-четыре года по слабому, но многословному роману и организуя вечера в свою честь в прославленных салонах. Удивительная вещь: он ожидает почестей, и его осыпают ими. Тут все писатели, кто сейчас в городе, Норман и Курт, а также Джойс; Энджел прикатила из Коннектикута вместе с Биллом и Розой — Энджел выглядит потрясающе, откуда у нее это платье?
— Джонатан, — со смехом говорит она, — как приятно повидаться с тобой, — я машу рукой Филу, вон Берни, Джон, Джон А., Питер и Мария приехали с Лонг-Айленда... В сборе вся наша братия, кроме нескольких врагов Креншоу, и все мы, не исключая, конечно, и меня, пришли засвидетельствовать почтение, каждый на свой собственный лад, этому символическому портрету нас самих, Большому Успеху, который мы одновременно готовы боготворить и сжигать, как соломенное чучело.
Звездный вечер! Трудно разговаривать, нас со всех сторон осаждает толпа. Меня знакомят с молодой женщиной.
— Здравствуйте, — говорю.
— Я думала, вы что-нибудь умное скажете, — слышу от нее в ответ. Здесь, наверно, больше десятка залов, высокие потолки, картины — тут Бальтю, там «Женщина» де Коонинга, старинные изящной выделки ковры с истончившейся тканью, всюду до блеска отполированные полы, незанавешенные окна. Полным-полно народу, щелкают блицы, люди толпятся вокруг Бой Джорджа, что он/она тут делает? В этом сезоне мужчины носят короткую стрижку и косые бачки-стрелки. Черные костюмы с белыми сорочками. У женщин в моде прически «Детройт», или «дикобраз», большие красные губы, длинные свободные пальто и короткие сапожки.
Пора выпить. Мой дорогой коллега Лео удерживает ключевую позицию немного сбоку и позади стола, служащего стойкой бара, благодаря чему может снова и снова наполнять бокал, не толкаясь в густой толпе перед баром в ожидании своей очереди. Он пьет с истовой серьезностью, и бармен относится к этому с пониманием и уважением. Лео массивен и неопрятен, узел галстука у него съехал вниз, рубашка вот-вот выбьется из-под брюк, копна нечесаных волос свесилась ему на глаз, при этом он страшно потеет и выглядит так, словно жарится в плавильне; впрочем, он всегда так выглядит. Писание для Лео — настоящая пытка, неизлечимая и прогрессирующая хроническая болезнь; над каждой книгой он мучается лет по десять; таланта ему не занимать, но пока он не заработал ни цента, а дотации и субсидии в его возрасте гирей висят на шее.
— Скажи-ка, — вопрошает он, глядя мне в глаза, — есть здесь хоть один писатель, который действительно верит в то, что он делает? Пишет хоть кто-нибудь из нас с настоящей убежденностью? Я, например? Ты?