Жизнь Николая Клюева - Страница 31

Упоминания о Распутине часто встречаются в стихах Клюева, в некоторых его дарственных надписях. «Меня Распутиным назвали» – с этих слов начинается одно из его стихотворений 1918 года. Взгляд на Клюева как на фигуру, во многом родственную Распутину, разделяли подчас и современники поэта. «Клюев – это неудачный Распутин», – записал в своем дневнике М.А. Кузмин после одной из встреч с поэтом в конце сентября 1915 года. «О Клюеве и его «распутинстве» никакой новости Вы мне не сообщили, – писал Иванов-Разумник 22 апреля 1941 года Е.П. Иванову. – Разве Вы не видели с самого начала (а не только после Вольфилы), что Клюев по крайней мере двоюродный брат Распутина?»

Не следует, впрочем, усматривать в этих встречах, если даже они и происходили в действительности, сближение Клюева с «темными» и «реакционными» силами. Отношение Клюева к самодержавию оставалось в целом неизменным и независимым. Тем не менее в характере и личности самого Клюева было, несомненно, заложено нечто роднящее его с Распутиным: тщеславное стремление выступать «от народа», изображать себя «Верховным Правителем», настороженно-презрительное отношение к «образованному» слою и «верхам», к которым он в то же время мечтал приблизиться, «темная» эротическая стихия, «хлыстовская» окраска, – и поэт знал и признавал это за собой. И все же его общение (скорее всего, мнимое) с царской семьей и Распутиным объясняется, на наш взгляд, опять-таки актерством, умением изменять свой облик, выступать в разных ролях... В одном из писем к Блоку Клюев признавался в своей способности быть «всем для всех»; в 1915 году он учил Есенина «быть в траве зеленым и на камне серым». Таким образом, Клюев мог без труда прикинуться «своим» и в петербургском салоне, и в царскосельском дворце, тем более, что стилизованная деревня пользовалась тогда в великосветских кругах огромным успехом.

В июне – июле 1916 года, побыв недолго в гостях у Есенина в Константинове, Клюев возвращается к себе под Вытегру. Из его писем к издателю М.В. Аверьянову известно, что поэт вступил с ним в 1916 году в переговоры относительно издания двухтомника своих произведений. Первоначально он хотел продать Аверьянову «в неограниченное пользование» четыре своих книги сроком на десять лет; 26 июля он уже ведет речь об издании первого тома своих сочинений тиражом в три тысячи экземпляров. Так начиналась работа над «Песнословом», завершившаяся в 1919 году.

1916 год оказался для Клюева плодотворным. Отойдя от подчеркнутого стилизаторства, он пишет ряд превосходных стихотворений. Некоторые из них войдут чуть позже в цикл «Избяные песни» (памяти матери); в других – углубляется тема Избы, оказавшейся в конце концов стержнем клюевской космогонии. Серая, непривлекательная на вид русская бревенчатая изба со всеми атрибутами ее облика и быта становится в поэзии Клюева как бы символом патриархально-крестьянской России, противостоящей индустриальному Западу. Поэт стремится показать читателю ее сокровенную духовную жизнь, ее мистическую сущность. Неказистое снаружи, убогое пространство избы озаряется в поэзии Клюева ослепительным светом. Настойчиво, подчас полемически заостренно, возвеличивает Клюев все, что имеет отношение к деревенскому обиходу: лежанку, ковригу, прялку, «матерь-печь» и даже мужицкий лапоть. Эти предметы кажутся ему «священными» («Мужицкий лапоть свят, свят, свят!»); в повседневной трудовой жизни Избы поэту открывается «божественное» и «вечное»:

В печурке созвездья встают,

Поет Вифлеемское небо.

………………….

За прялкой Предвечность сидела,

Вселенскую душу и мозг

В певучую нить выпрядая.

………………………….

То было сегодня... Вчера...

Назад миллионы столетий.

………………………….

В избу Бледный Конь прискакал,

И свежестью горной вершины

Пахнуло от гривы на печь.

Изба как Вселенная: она вмещает в себя все мировые эпохи и культурные пласты – этим видением окрашены клюевские стихотворения 1916-1917 годов. Очевидно, не без влияния Иванова-Разумника, его статей и разговоров с ним (Есенин и Клюев не раз навещали критика в Царском Селе, где он жил), проникает в поэзию Клюева и тема Востока. Сказочная, многоцветная, яркая русская деревня, какой Клюев хотел ее видеть, окрашивается у него в экзотические «восточные» цвета. Свое «избяное царство» Клюев в духе народных легенд и поверий уподобляет Белой Индии – мистической, призрачной стране духа:

Кто несказанное чает,

Веря в тулупную мглу,

Тот наяву обретает

Индию в красном углу.

Клюеву было созвучно и рожденное народной фантазией сказанье об Опоньском (то есть Японском) царстве, распространенное в старообрядческой среде. Считалось, что где-то на Востоке, на море-океане, называемом Беловодье, на семидесяти островах, раскинулись грады и обители, где по сей день нерушимо и твердо соблюдается «древлее благочестие». «Тоска моя об Опоньском царстве, что на Белых Водах...», – признавался Клюев В.С. Миролюбову в начале 1918 года. Образ этого легендарного царства не воплотился в поэзии Клюева, но, как видно, притягивал и волновал его, служил олицетворением его поэтической мечты о древней, «богоспасаемой», «потаенной» Руси.

В сентябре 1916 года Клюев вновь в Петрограде. Издательские дела, стремление продолжать борьбу за «крестьянскую» поэзию, литературные знакомства и, наконец, потребность быть возле Есенина – все это неудержимо влекло Клюева из деревни в столицу. Правда, его совместные выступления с рязанским поэтом уже к весне 1916 года стали более редкими, но дружба их еще не утратила своей изначальной крепости. До весны 1917 года оба поэта выступают как ближайшие друзья и единомышленники.

Клюев, однако, не упускал и других возможностей заявить о себе публично. Так, 10 июня 1916 года (Есенина не было тогда в Царском: он выезжал в санитарном поезде к линии фронта) Клюев читал свои стихи на вечере поэтов в литературно-художественном кабаре «Привал комедиантов», продолжавшем традиции «Бродячей собаки». Одновременно с ним в тот вечер читал и Бальмонт. Литератор М.Г. Берлацкий так описал это выступление Клюева:

«На эстраде кабаре то и дело появлялись разные дилетанты-певцы, поэты, футуристы и прочие коптители петербургского туманного неба. Было невыносимо скучно и тоскливо. Как вдруг на эстраде появился белобрысый парень, в поддевке, в домотканой рубашке с вышивками, открыл рот с двумя рядами ровных белоснежных зубов, и заговорил сначала тихо, потом все громче, на каком-то новом непонятном языке – все о той же деревне, о ее житейских невзгодах и войне. Были такие слова: бажоная, смеретушка, мостовичина, неуедные и много других провинциализмов.

Мужчины пожимали плечами. Дамы были шокированы и надували губки. Fi donc, какой-то moujik, без университетского значка, даже без гимназического образования, в таком туалете, и вдруг тоже туда!..

Я был поражен и смелостью, и свежестью, и простотой, и музыкальностью клюевских стихов; как-то сразу померкли все эти вялые, тусклые произведения косноязычных питерских пиитов, и я бросился за кулисы к Клюеву! Мне сильно понравилось его стихотворение «Небесный вратарь». <...>

На мой вопрос, почему автор не устраивается окончательно в Петрограде, он мне ответил: «Да ни за что на свете, чего я тут не видел, нет, лучше, чем в родной деревне, быть не может нигде...».

Затем он стал рассказывать о своих мытарствах в столице, о равнодушии, которое он встречал среди писателей...».

Тогда же, весной 1916 года, Клюев сближается с известной певицей Н.В. Плевицкой, исполнительницей русских народных песен. Знакомство их, возможно, состоялось и раньше: Плевицкой посвящена одна из песен Клюева («Ах вы цветики, цветы лазоревы...»), опубликованная в февральском номере «Ежемесячного журнала» за 1914 год. В своих воспоминаниях Плевицкая рассказывает, что познакомилась с Клюевым на концерте – он вошел к ней за кулисы «тихой, вкрадчивой поступью». «Я пригласила его к себе, и Н. Клюев бывал у меня. Он нуждался и жил вместе с Сергеем Есениным, о котором всегда говорил с большой нежностью <...>. Оба поэта были в поддевках. <...>.