Жизнь Николая Клюева - Страница 15

Стихотворения, составившие сборник «Сосен перезвон» (отчасти – «Братские песни» и «Лесные были»), создавались, говоря словами того же критика, «в эпоху казней, расправ и расстрелов 1906-1907 гг.». Воспоминания о днях борьбы сочетаются в них с картинами безрадостного настоящего. Сборник полон скрытых намеков, его образы символичны. Клюев часто прибегает к аллегорическому языку, как бы недоговаривает. Для «посвященных», однако, намеки Клюева ясны; за ними стоят реальные факты, события, люди. Прозрачно, например, «двуплановое» стихотворение «Есть на свете край обширный...», представляющее собой развернутую аллегорию: Россия изображена как прекрасная царевна, томящаяся «в каземате» и ожидающая светлого рыцаря-освободителя. «Злая непогода», «в изгнанья пути» и другие немудреные клюевские «поэтизмы» приобретали в условиях реакции отчетливый конкретный характер.

Ключевым и многозначащим в ранней поэзии Клюева было слово «сестра». В интерпретации поэта оно (как и слово «брат») приобретало обобщенное социально-религиозное звучание. «Сестры» и «братья» по борьбе и революционному кружку для Клюева одновременно – «сестры» и «братья» в религиозном смысле. Упоминания о «сестрах» встречаются в стихах Клюева довольно часто. «Не проведут ли наши сестры, как зиму, – молодость в тюрьме?» – вопрошал поэт. К «сестре» обращался Клюев и в стихотворении «Отверженной»: «...По чувству сестра и подруга, По своей отдалилась вине Ты от братьев сурового круга». «Сестра» в ранних стихах Клюева подменяет традиционно-поэтический идеал – возлюбленную. «Клюев по жизни аскет и девственник, но отношение его к женщине трогательное и нежное, как к сестре», – отмечал Брихничев. Характерно в этом смысле стихотворение «Прогулка» (первая расширенная редакция была опубликована в журнале «Трудовой путь». 1908. №1). В журнальной редакции стихотворение имело подзаголовок «Посвящается дорогой сестре». Между тем в самом тексте – строки: «Посмотри, моя невеста, на меня в последний раз». Ясно, что оба слова («сестра» и «невеста») приводятся не в своем обычном значении. Речь идет исключительно о духовной и идейной близости: это и делает возможным употребление двух несовместимых понятий в качестве синонимов.

В годы реакции, как и в 1905-1906 годах, олонецкий поэт продолжает выступать в защиту и от имени «народа», который, как уже отмечалось, был для него синонимом «божества». «Народ» для Клюева – это те, кто живут «естественной» жизнью, в единстве с Природой и «матерью-землей», то есть крестьяне. Собирательным образом «народа» в раннем творчестве Клюева выступают его «жнецы» и «пахари». Крестьянин для Клюева – «работник Господа свободный На ниве жизни и труда». Его «жнецы» и «пахари» органично связаны с Природой, едины с ней. Природа для Клюева столь же «божественна», как и «народ». В его поэзии она выступает, как правило, в религиозно-церковном, то есть «божественном», облачении (например: «Мнится папертью бора опушка»; «Осина смотрит староверкой»; «В бору, где каждый сук – моленная свеча» и др.). Лирический герой Клюева ощущает себя частью «народа» и Природы. Он нерасторжимо сливается с ними, что подчеркивает настойчиво повторяемое поэтом местоимение «мы»: «Мы – жнецы вселенской нивы» или: «Мы – предутренние тучи, Зори росные весны» и т.п. Можно сказать, что миросозерцание молодого Клюева, проникнутое элементами пантеизма, основывалось на триединстве: Бог-Природа-Народ.

Угнетенный и «распинаемый» ныне, крестьянин для Клюева – человек будущего. Настанет день, утверждает Клюев, и пахарь-народ уничтожит своих обидчиков «как терн негодный». Освободившись из-под власти «сытых», он станет созидателем духовных ценностей.

Понятно, что о «народности» Клюева, как и о его «революционности», можно говорить лишь с существенными поправками. Повторяя ошибку большинства русских народников, Клюев ставил знак равенства между понятиями «народ» и «крестьянство». Отождествляя их, Клюев тем самым игнорировал социальное расслоение русского общества, вполне очевидное в начале XX столетия. По-своему воспринимал он и пролетариев, к которым, впрочем, относился двойственно. С одной стороны, Клюев сочувствовал рабочим как угнетенным «братьям»: «На заводском промысле Жизнь не дорога». Но, с другой стороны, рабочий для Клюева – составная и существенная часть той фабрично-заводской, «городской» цивилизации, которую поэт решительно и последовательно отвергал. Рассуждая в толстовском духе, Клюев перекладывал всю ответственность за разрыв естественных связей в мире на «культуру» и «цивилизацию». Возражая Блоку, защищавшему «культуру», Клюев писал ему весной 1909 года: «Я не знаю точного значения этого слова, но чувствую, что им называется все усовершенствованное, все покоряющее стихию человеку. Я не против этого всего усовершенствованного от электричества до перечницы-машинки, но являюсь врагом усовершенствованных пулеметов и американских ошейников и т.п.: всего, что отнимает от человека все человеческое». Однако позже, как мы увидим, Клюев готов был обрушиваться и на электричество, и на «перечницу-машинку». Все, что творит человек, опирающийся на свой разум (вопреки «естественному» чувству!), – все это, по Клюеву, лишь попытка людей утвердить свою власть над Природой, их стремление похитить «венец Создателя». Живая природа неизменно противостоит в поэзии Клюева бездушной «машине» (подчас эта антиномия предстает в образах «березки» и «железа»). Конфликт Цивилизации и Природы – трагический лейтмотив всего творчества Клюева.

Воплощением, символом современной фабрично-заводской Цивилизации казался Клюеву современный Город. «Каменный ад» противостоит в его стихах «божественной» Природе. Люди, живущие в городе, с точки зрения Клюева, – «грешники», ибо удалены от «земли» и первозданно «невинной» Природы. Охотно, и подчас наивно, Клюев приписывает Городу всевозможные пороки. И вот окончательный вывод: Город должен быть уничтожен.

Эта мысль проскальзывает в отдельных стихотворениях сборника «Сосен перезвон», но со всей определенностью она изложена Клюевым в прозаическом эссе «Пленники города» (1911). Картина счастливого будущего, которую рисует Клюев, – это и есть его «крестьянская» программа, воплощенная в жизнь: Город – «каменная тюрьма» – более не существует, на его месте колосится рожь. «Прошли тысячелетия. Наши поля благоуханны и роены, и межи вьются как прежде. Ты помнишь? Здесь было то, что люди звали Городом. Межи – как зеленые омофоры. На счастливые пашни слетают с небес большие белые птицы: быть урожаю. Колосья полны медом, и братья-серафимы обходят людские кущи. И, приветствуя друг друга лобзанием, жнецы выходят на вселенскую ниву».

Нельзя не заметить, что в критике Города, которую объявил Клюев, было и немало справедливого – ведь в ее основе лежало неприятие «машинной» формы труда, обезличивающей человека. Обладавший тонким социальным чутьем, Клюев различал и контрасты современного города. Например, в 1908 году он пишет Блоку о городе, «где идешь, и все мимолетно, где глухо и преступно, где господином чувствует себя только богач, а несчастных, просящих хлеба, никому не жаль...». Однако свой поход против Города Клюев вел с позиций патриархального русского крестьянства. Реальным завершением «народной революции», за которую боролся и ратовал поэт, могло оказаться лишь мужицкое царство, где главная роль отведена крестьянину-пахарю.

Перед нами, как видно, целая система взглядов – характерный плод русского романтического неонародничества, вызревший, разумеется, не на пустом месте. Дискуссия о «народе» в 1909-1910 годах неуклонно углублялась, все более захлестывала страницы русской печати. Бурная полемика завязалась в 1909 году после выхода в свет известного сборника «Вехи», где русская интеллигенция в лице своих видных представителей делала попытку размежеваться с «народом». Среди авторов сборника не было единства: одни винили народ за его стихийную разрушительную ярость, выплеснувшуюся в год революции, другие, напротив, – саму интеллигенцию, упрекая ее в атеизме, «государственном отщепенстве» и прочих грехах. Против «веховцев» выступил Д.С. Мережковский, пытавшийся – со своих позиций – защитить и русскую интеллигенцию, и русскую революцию. Ему возражал В.В. Розанов, назвавший «Вехи» книгой, «полной героизма и самоотречения».