Жизнь Николая Клюева - Страница 13

Клюев охотно странствует по северной России, посещает монастыри. Все настойчивей овладевают им идеи мученичества, «Голгофы». Именно на этот период приходится и глубочайший кризис, который чуть было не привел поэта к полному отказу от творчества.

Стремление заглушить в себе поэта особенно захватывает Клюева в 1909-1910 годы. Не желая творить «красоту изреченную», Клюев, вдохновленный примерами А. Добролюбова и Л. Семенова, порывается «замолчать», отказаться от художественного творчества ради «молитвы». «Буду молчать, – пишет он Блоку в сентябре 1909 года. – Не знаю, верно ли, но думаю, что игра словами вредна, хоть и много копошится красивых слов,– позывы сказать, но лучше молчать. Бог с ними, со словами-стихами». Наиболее подробно Клюев обосновывает эту точку зрения в письме от 5 ноября 1910 года, посвященном разбору блоковской статьи «О современном состоянии русского символизма»:

«Современники словесники-символисты, – пишет Клюев в этом письме, – пройдя все стадии, все фазы слова, дошли до рубежа, за которым царство молчания – «пустая, далекая равнина, а над нею последнее предостережение – хвостастая звезда»,* [Слова из статьи Блока «О современном состоянии русского символизма»] поэтому они неизбежно должны замолчать, что случалось и раньше со многими из них, ужаснувшихся тщете своих художнических исканий. Как пример: недавно замолчавший Александр Добролюбов и год с небольшим назад умолкший Леонид Семенов. Человеческому слову всегда есть предел, молчание же беспредельно. Но перейти за черту человеческой речи* [Слова из стихотворения Блока «Снова иду я над этой пустынной равниной...» (1903); вошло в сб. «Нечаянная Радость».] – подвиг великий, для этого нужно иметь великую душу, а главное веру в жизнь и благодаренье за чудо бытия – за милые лица, за высокие звезды, за разум, за любовь... Познание же «Вечной красоты» возможно только при освобождении себя от желаний Мира и той наружной ложной красивости, которая людьми, не понимающими жизни, выдается за творчество, за искусство. Странным, конечно, покажется, что я, темный и нищий, кого любой символист посторонился бы на улице, рассуждаю про такой важный предмет, как искусство. Но я слушаюсь жизни, того, что не истребимо никакой революцией, что не подчинено никакой власти и силе, кроме власти жизни. И я знаю и верую, что близок час падения вавилона – искусства пестрой татуировки, которой, через мучительство и насилие, размалевали так наз<ываемые> художники – Мир».

До осени 1911 года знакомство Клюева и Блока протекало заочно. В сентябре 1911 года Клюев навестил Блока в Петербурге; это произошло, видимо, 26 сентября. Встреча с Клюевым надолго запомнилась Блоку. «Клюев – большое событие в моей осенней жизни», – пометил Блок в своем дневнике 17 октября 1911 года. Насколько можно понять из этой записи, Клюев был у Блока дважды; он рассказывал ему о жизни А.М. Добролюбова и Л.Д. Семенова, излагал свое отношение к проблеме «ухода» («...лучше оставаться в мире...» и т. д.). Кроме того, Клюев говорил, что его (Блока) стихотворения «поют» в Олонецкой губернии, и это известие также взволновало Блока.

Кульминационный момент в отношениях Блока и Клюева – письмо последнего, написанное 30 ноября 1911 года (через два месяца после очного знакомства). Открыто и резко, как ни в одном из более ранних писем, Клюев выступает против «иноземщины», овладевшей, по его мнению, Блоком. Подлинная религиозность не мыслится Клюевым вне «народной души». «Ваше творчество, – убеждает его Клюев, – постольку религиозны <так! – К.А.>, а следовательно, и народны, поскольку далеки всяких Парижев и Германий». Положение Блока, очутившегося, как видится Клюеву, между Западом и Россией, – «действительно роковое». «Запад» для Клюева – воплощение безбожия; с ним он связывает «поклонение Красоте», индивидуализм, творчество «во имя свое». Россия же, напротив, – «поклонение Страданию» (то есть христианство), творчество «для себя в другом человеке», приобщение к «Миру-народу». И Клюев властно требует от Блока, чтобы тот принял на себя «подвиг последования Христу» и «обручился» с Россией.

«В настоящий вечерний час я тихо молюсь, да не коснется Смерть Вас и да откроется Вам тайна поклонения не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и Страданию. Его храм, основанный две тысячи лет тому назад, забыт и презрен, дорога к нему заросла лозняком и чертополохом; тем не менее отважьтесь идти вперед! На лесной прогалине, в зеленых сумерках дикого бора приютился он. Под низким обветшалым потолком Вы найдете алтарь еще на месте и Его тысячелетнюю лампаду неугасимо горящей. Падите ниц перед нею, и как только первая слеза скатится из глаз Ваших, красный звон сосен возвестит Миру-народу о новом, так мучительно жданном брате, об обручении раба Божия Александра – рабе Божией России».

Блок был потрясен этим письмом. Получив его 5 декабря, он в течение нескольких дней перечитывал его, не расставался с ним. «Послание Клюева все эти дни – поет в душе», – записывает он в своем дневнике 9 декабря. Слова и призывы Клюева на этот раз особенно усугубили смятенность Блока, обострили его нравственные терзания, сомнения в правильности своего пути. (Следует вспомнить, что Блок тогда глубоко и остро переживал «уход» Льва Толстого.) Получив письмо от Клюева, Блок с новой силой предается мыслям об «уходе» и «опрощении». «Я над Клюевским письмом, – записывает Блок 6 декабря. – Знаю все, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу».

Письмо Клюева Блок дал прочитать своей матери, а также ознакомил с ним Сергея Городецкого и его жену. «Сереже я посылаю послание Николая Клюева, прошу Вас, возьмите у него и прочтите, и радуйтесь, милая. Христос с Вами и Христос среди нас», – писал Блок 7 декабря А.А. Городецкой. «Я плачу, читая Ваше письмо и письмо к Вам Клюева», – отвечала ему 9 декабря жена Городецкого. 23 декабря Блок посетил Мережковских, где читал письмо Клюева самому Мережковскому, З.Н. Гиппиус и Д.В. Философову, которые единодушно «его <Клюева> бранили на чем свет стоит...». Под непосредственным впечатлением беседы у Мережковских Блок записал в дневнике: «Итак – сегодня: полное разногласие в чувствах России, востока, Клюева, святости». (Чрезвычайно характерен этот ряд имен и понятий, тождественных для Блока по своему содержанию!)

Блок не разделял скептического в целом отношения к Клюеву Мережковского и других. Взгляды и требования олонецкого поэта отвечали многим помыслам Блока, и притом наиболее сокровенным. Письмо Клюева было воспринято им как «костяной посох, сурово занесенный над головой "обеспамятевшего интеллигента"». И все же перейти окончательно на сторону Клюева Блок не мог и не находил нужным. В своих письмах к Клюеву Блок, видимо, не раз пытался объяснить олонецкому поэту, почему он не рвет с образованным обществом, сохраняет связь с литературой, «культурой». Блок пытался отстоять и обосновать перед Клюевым свое право художника на творческое развитие. Призывы Клюева к «братству» увлекали Блока, но не могли вырвать его из орбиты «культуры». Путь, на который призывал его вступить Клюев, Блок считал «не своим». Кроме того, Блок постепенно «прозревал»: начинал видеть, что Клюев подчас хитрит и играет с ним.

Неоднозначным было и отношение Клюева к Блоку. Порицая и даже обличая Блока за «неправедность» его пути, Клюев – в личном плане – относился к нему с глубокой симпатией, даже с обожанием. В его письмах к Блоку, наряду с воинствующими интонациями, появляются нотки трогательной нежности, подчас влюбленности. «Всегда поминаю Вас светло, так как чувствую красоту и правду Ваши», – признается он Блоку 14 марта 1910 года. «Вас я постоянно поминаю и чувствую близким, родным...» – пишет он ему в июне того же года. Не только поэзией – всем духовным строем своей личности Блок производил в те годы на Клюева глубокое впечатление.

Клюев признавал Блока как старшего в поэзии, более опытного и сведущего, восхищался его творчеством и постоянно присылал ему свои стихи для отзыва и публикации в журналах. Блок же, со своей стороны, охотно помогал олонецкому поэту. Из писем Клюева видно, что он пользовался советами Блока и «учился» у него в полном смысле этого слова. «Простите за утруждение, сообщите, какие из этих стихов годны», – спрашивает Клюев Блока в сентябре 1908 года, отправляя ему вместе с письмом несколько своих стихотворений. Блок помогал Клюеву не только советами. Он регулярно посылал ему свои собственные книги и произведения других авторов. «Тяжело утруждать Вас, – пишет ему Клюев 5 ноября 1910 года, – но приходится просить еще о книгах поэзии – Брюсова, Бальмонта, Надсона, А. Белого, Сологуба, «Иней» Соловьевой, Тютчева...». Перечень этих имен говорит о явном интересе Клюева к современным писателям-символистам; в других письмах упоминаются С. Городецкий, В. Иванов, З. Гиппиус, Л. Андреев. 12 марта 1909 года Клюев писал, что «поражен, почти пришиблен царственностью стихов из Бодлера – Вячеслава Иванова» (имеются в виду выполненные В. Ивановым переводы стихов Бодлера). Можно без преувеличения сказать, что именно благодаря Блоку Клюев всерьез познакомился с произведениями русских символистов, пропитался их поэтической культурой, приобщился к их духовным исканиям. В переписке и общении с Блоком формировался характер его собственного творчества 1907-1911 годов.