Жизнь Николая Клюева - Страница 12
Этими же веяниями был захвачен и Блок. «Хочу заниматься русским расколом», – пишет он матери 20 сентября 1907 года. Далеко на Севере, в дремучих лесах, в скитах и срубах раскольников-староверов поэту видится «сжигающий Христос», несущий пламя всероссийского мятежа. «Тревожную поэзию его, – писал о Блоке Андрей Белый в 1909 году, – что-то сближает с русским сектантством». В статье «Литературные итоги 1907 года» сказано: «...в России растет одно грозное и огромное явление <...> Явление это – сектантство». Блок не сомневался, что именно сектанты и старообрядцы несут в себе огненное «аввакумовское» начало, что стихийный протест, зреющий в глубине народной, выплеснется однажды наружу. 27 ноября 1907 года Блок писал матери про «многомиллионный народ, который с XV века несет однообразную и упорную думу о боге (в сектантстве)». Вслед за этим Блок добавляет: «Письмо Клюева окончательно открыло глаза». Совершенно ясно, что уже тогда – в ноябре 1907 года – Клюев персонифицировал для Блока ту самую сектантскую, то есть религиозно-патриархальную и вместе с тем бунтующую, мятежную Россию, к которой Блок настойчиво тянулся. (Известно о личных контактах Блока с сектантами в Петербурге в 1908-1909 годах.)
Посланцем этой «огненной», «аввакумовской» («народной»!) России и в какой-то мере ее пророком оказался для Блока после 1907 года именно Клюев. Очевидец блоковских метаний тех лет, С.М. Городецкий впоследствии утверждал, что «своеобразное народничество» Блока проявилось прежде всего в его переписке с Клюевым. «В Клюева он крепко поверил», – подчеркивал Городецкий. Общение с Клюевым было важным, подчас жизненно необходимым для Блока и в 1907-1908 годах, и позднее – в 1911 году. Клюев становится для него также эталоном честности и гражданственности, его мнением Блок поверяет собственные поступки. Примечательна, например, запись в дневнике Блока, сделанная 27 ноября 1911 года: «Дважды приходил студент, собирающий подписи на воззвании о ритуальных убийствах (составленном Короленкой). Я подписал. После этого – скребет, на душе тяжелое. Да, Клюев бы подписал, и я подписал – вот последнее».
Глубокое впечатление произвела на Блока статья Клюева, полученная им в сентябре 1908 года для пересылки во Францию В.С. Миролюбову. В статье (она называлась «С родного берега») говорилось о положении дел в олонецкой деревне, о растущем среди крестьян недовольстве, о приобщении их к политической борьбе. Бунтарские настроения крестьян, их «ненависть ко всякой власти предержащей» неотделимы, в изображении Клюева, от их религиозных чаяний. Слова «земля есть достояние всего народа» и «земля Божья» для Клюева равнозначны. Религиозность народа, по Клюеву, не препятствие для восприятия революционных идей, а напротив – «своего рода чистилище, где все ложное умирает, все же справедливое становится бессмертным».
Прочитав статью Клюева, Блок, прежде чем отослать ее Миролюбову во Францию, сделал с нее копию. В письме к Е.П. Иванову от 13 сентября 1908 года он назвал ее «документом огромной важности (о современной России – народной, конечно), который еще и еще утверждает меня в моих заветных думах и надеждах». Отдельные отрывки из статьи Клюева, в том числе – крамольные частушки крестьянской молодежи, Блок цитирует в своей статье «Стихия и культура» (декабрь 1908 года). Как верно заметил ученый-фольклорист В.Г. Базанов, еще более существенным, хотя и далеким откликом Блока на клюевскую статью является поэма «Двенадцать», где «разудалые песни <...> сливаются с музыкой Октябрьской революции». Отношение Блока к публицистике Клюева передают также его слова о том, что Клюев «пишет в прозе очень замечательные вещи».
С неизменным вниманием прислушивался Блок и к суждениям Клюева о своей поэзии. Последовательно проводя (и подчас заостряя) «народную» точку зрения, Клюев не стеснялся указывать Блоку на то, что, по мнению олонецкого поэта, было в блоковских стихах «интеллигентского». Он упорно продолжал играть на блоковском чувстве вины перед народом (и, стало быть, перед ним, Клюевым, тоже). Блок же, воспринимавший свою принадлежность к культуре как некий «грех», готов был заранее согласиться на любое обвинение, коль скоро оно исходило от носителя «народной души». Наиболее яркий пример – письмо Клюева, содержащее разбор книги «Земля в снегу» (1908). «Многие стихи из Вашей книги, – пишет Клюев, – похабны по существу, хотя наружно и прекрасны – сладкий яд в золотой, тонкой чеканки чаше, но кто вкусит от нее? Питье усохнет, золотой потир треснет, выветрится и станет прахом. Смело кричу Вам: не наполняйте чашу Духа своего трупным ядом самоуслаждения собственным я – я!»
Это одно из наиболее «обличительных» посланий Клюева к Блоку, обвиненному не только в индивидуализме («самоуслаждении»), но и барстве («Отдел «Вольные мысли» – мысли барина-дачника», – сказано у Клюева). Однако Блок отнесся к упрекам Клюева в высшей степени доверчиво. «Всего важнее для меня – то, что Клюев написал мне длинное письмо о «Земле в снегу», где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, например, за «Вольные мысли»). И я поверил ему в том, что даже я, ненавистник порнографии, подпал под ее влияние, будучи интеллигентом», – пишет Блок матери 2 ноября 1908 года. «Другому бы я не поверил так, как ему», – добавляет Блок.
Редактируя впоследствии некоторые из стихотворений сборника «Земля в снегу», Блок явно учитывал клюевскую критику. Так, в мусагетовском издании 1916 года были исключены отдельные строки из стихотворения «В дюнах» (цикл «Вольные мысли»), в частности: «И губы были ярки, обнажая Звериные сверкающие зубы». Ясно, что Блок устранил здесь именно те строки, которые среди других имел в виду Клюев, писавший в 1908 году о «похабной» сущности отдельных блоковских стихов, о «вавилонском» отношении к женщине.
Трагически переживая сложившийся в России разрыв между интеллигенцией и народом, Блок, однако, уверенно склонялся к мысли, что его собственное место – в лагере «интеллигенции». Он глубоко ощущал свою причастность к культуре и эстетике и уйти «в народ» (к чему, собственно, и звал его Клюев), раствориться в «стихии», отказаться от собственного «я» он не мог. «Я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье <...> я сам – интеллигент», – горько исповедовался Блок в статье «Народ и интеллигенция» (1908). Само понятие «народ», как удачно подметил Андрей Белый, было для Блока своего рода «эстетической категорией». Внутренне соглашаясь с тем, что писал ему Клюев, Блок все же предпочитал «соблюдать дистанцию» – оставаться собой. В своем письме к матери (5-6 ноября 1908 года) он объясняет: «Клюев мне совсем не только про последнюю «Вольную мысль» пишет, а про все <...> и еще про многое. И не то, что о «порнографии» именно, а о более сложном чем-то, что я, в конце концов, в себе еще люблю. Не то, что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе».
Об этой «части себя самого» Блок писал и Клюеву. Многие из его писем в Олонию носили, подобно некоторым его стихам и статьям, исповедальный характер. Блок рассказывал Клюеву правду о своей жизни, в которой многое его не устраивало, казалось ему «греховным» и «темным», делился с ним своими тайными сомнениями. «Мне слышно, что Вам тошно от наружного зла в жизни», – пишет ему Клюев в апреле 1909 года. Блок «каялся» перед Клюевым и открывал ему душу. Исповедальным было, например, его письмо от 11 января 1910 года. «Не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь», – уговаривает Клюев Блока в своем ответном письме. И далее: «Желание же Ваше «выругать» не могу исполнить...». Видимо, слова Блока о самом себе были настолько горькими, что Клюев счел нужным поддержать «брата Александра». В том же духе, по всей вероятности, написано и более позднее письмо Блока, отправленное Клюеву в декабре 1911 года. Подтверждением служит запись в дневнике Блока (17 декабря 1911 года): «Писал Клюеву: "Моя жизнь во многом темна и запутана, но я не падаю духом"».
В течение нескольких лет Клюев продолжал настойчиво воздействовать на Блока, пытался склонить его к разрыву с «культурой», увлечь с художественного пути на путь религиозного служения (разумеется, не в церковно-ортодоксальном смысле). Это вполне отвечало его собственным устремлениям тех лет. В условиях охватившей страну реакции Клюев не может найти применения своим «порывам кипучим»; ощущение тоски, усталости овладевает поэтом, и он (как и многие русские люди в ту пору) все откровеннее предается своему религиозному чувству. Важнейшим понятием в его словаре тех лет становится слово «жизнь», толкуемое в религиозно-нравственном ключе (то есть «подлинная», «богоданная» жизнь, духовное переживание Бога и Природы, «жизнь с Богом» и т.п.).