Жизнь не здесь - Страница 60

Все революционеры любят пламя. Перси Шелли тоже мечтал о смерти в огне. Любовники в его великом стихотворении вместе погибают на костре.

Шелли в их образах запечатлел себя и свою жену, однако сам погиб, утонув в волнах. Но его друзья, словно желая исправить семантическую ошибку смерти, на морском берегу сложили огромный костер, дабы испепелить на нем его тело, обглоданное рыбами.

Но разве смерть не намерена посмеяться и над Яромилом, посылая ему вместо пламени мороз?

Ведь Яромил хочет умереть; мысль о самоубийстве влечет его, как пение соловья. Он знает, что пришел сюда простуженный, знает, что заболеет, но он ни за что не вернется в комнату, он не в силах вынести унижение. Он знает, что лишь объятие смерти может утешить его, объятие, которое он заполнит всем своим телом и всей душой и в котором станет бесконечно великим; он знает, что лишь смерть может отомстить за него и обвинить в убийстве тех, кто смеется.

Он решает лечь перед дверью и дать холоду ускорить работу смерти. Он сел на пол; бетон был таким ледяным, что спустя минуту он уже не чувствовал зада; он хотел было лечь, но недостало мужества коснуться спиной ледяного пола, и он снова поднялся.

Мороз обнимал его всего, проникнув внутрь его легких полуботинок, под брюки и под трусы, а сверху засунув руку ему под рубашку. Яромил стучал зубами, болело горло, он не мог глотать, кашлял, и ему хотелось справить нужду. Окоченевшими руками он расстегнул ширинку и стал мочиться прямо на пол, глядя, как рука, державшая его член, трясется от холода.

От боли он перетаптывался на бетонном полу, но ни за что на свете не открыл бы дверь и не вышел бы к тем, кто смеялся. А что они? Почему они сами не выйдут к нему? Так ли они злобны? Или так пьяны? И как долго он уже на морозе?

В комнате вдруг погасили люстру, и остался лишь тусклый свет.

Яромил подошел к окну и увидел над тахтой маленькую лампочку под розовым абажуром; долго вглядываясь, он наконец различил два голых тела, слившихся в объятии.

Он стучал зубами, трясясь от холода, но смотрел; полузатянутая штора мешала ему с уверенностью разглядеть, принадлежит ли женское тело, прикрытое мужским, киношнице, но все доказывало, что это так; волосы женщины были черными и длинными.

Но кто этот мужчина? Бог мой, ведь Яромил знает, кто это! Все это однажды он уже видел. Зима, снег, горная поляна и в освещенном окне Ксавер с женщиной! Но ведь с нынешнего дня Ксавер и Яромил должны были слиться в одно существо! Как это так, что Ксавер предает его! Бог мой, как это так, что он обладает его девушкой у него на глазах?

В комнате стало совсем темно. Ничего не было ни слышно, ни видно. В его сознании тоже не было ничего: ни гнева, ни жалости, ни унижения; он сознавал лишь отчаяннейший холод.

И тут он уже не смог выдержать; он открыл стеклянную дверь и вошел внутрь; он не хотел ничего видеть, он не глядел ни направо, ни налево, а быстро пересек комнату.

В коридоре горела лампочка. Сбежав по лестнице вниз, он открыл дверь комнаты, где оставил свой пиджак; там было темно, лишь слабый проблеск света, проникавший сюда из прихожей, нечетко озарял нескольких посапывавших во сне гостей. Его по-прежнему бил озноб. Шаря по стульям, он пытался нащупать пиджак, но найти его не удалось. Кашлянул; кто-то из спящих проснулся и прикрикнул на него.

Он вышел в прихожую. Там висело его зимнее пальто. Он надел его прямо на рубашку, нахлобучил шляпу и выбежал вон.

Процессия уже вышла. Впереди лошадь тянет катафалк с гробом. За катафалком идет госпожа Волькерова и видит, что из-под черной крышки гроба торчит конец белой подушечки; этот защепленный кончик словно укор, что последнее ложе ее мальчика (ах, ему всего двадцать четыре года) плохо постлано; она испытывает необоримое желание поправить подушку под его головой.

Потом гроб стоит в церкви, окруженный венками. Бабушке после перенесенного апоплексического удара приходится пальцем приподнимать веко, чтобы видеть. Она осматривает гроб, осматривает венки; на одном из них лента с именем Мартынова. «Выбросите это», — приказывает она. Ее старческое око, над которым палец придерживает омертвелое веко, преданно стережет последний путь Лермонтова; ему всего двадцать шесть лет.

Яромил (ах, ему нет еще и двадцати лет) лежит; в своей комнате весь в жару. Врач установил воспаление легких.

Через стену доносится громкая перебранка жильцов, и две комнаты, где проживает вдова с сыном, являют собою осажденный островок тишины. Но мамочка не слышит гвалта из соседней комнаты. Она думает только о лекарствах, горячем чае и холодных компрессах. Когда он был совсем маленьким, она не уставая просиживала над ним много дней подряд, чтобы вынести его, раскрасневшегося и горячего, из царства мертвых. И теперь будет сидеть над ним столь же самозабвенно, долго и преданно.

Яромил спит, бредит, просыпается и вновь начинает бредить; пламя лихорадки облизывает его тело.

Значит, все-таки пламя? Он все-таки будет превращен в огонь и свет?

Перед мамочкой стоит незнакомый мужчина лет сорока и хочет поговорить с Яромилом. Мамочка отказывает ему. Мужчина называет ей имя рыжей девушки. «Ваш сын донес на ее брата. Сейчас они оба арестованы. Мне надо поговорить с ним».

Они стоят лицом к лицу в мамочкиной комнате, но теперь для мамочки эта комната лишь прихожая перед комнатой сына; она сторожит ее, как вооруженный ангел ворота рая. Голос посетителя резок и возмущает ее. Она открывает дверь к сыну: «Что ж, попробуйте поговорить с ним».

Мужчина видит пылающее лицо юноши, который бредит в жару, и мамочка говорит тихим и твердым голосом: «Я не знаю, что вы имеете в виду, но уверяю вас, мой сын знал, что делает. Все, что он делает, во благо рабочего класса».

Высказав эти слова, которые нередко слышала от сына, но которые до последнего времени были чужды ей, она ощутила прилив необыкновенной силы; сейчас она чувствовала себя связанной с сыном больше, чем когда-либо прежде; она сливалась с ним в единую душу, в единую мысль; она создавала с ним единую вселенную, сотканную из единой и однородной материи.

Ксавер держал в руке портфель, в котором была тетрадка по чешскому языку и учебник природоведения.

«Куда ты хочешь идти?»

Ксавер улыбнулся и указал на окно. Окно было открыто, в него светило солнце, и издалека доносились голоса города, полного приключений.

«Ты обещал взять меня с собой…»

«Это было давно», — сказал Ксавер.

«Ты хочешь предать меня?»

«Да. Я предам тебя».

Яромил не мог перевести дыхание. Чувствовал только, как безмерно ненавидит Ксавера. Он еще недавно думал, что он и Ксавер одно существо в двух обличьях, но сейчас понимает, что Ксавер некто совершенно другой и что он его злейший враг!

А Ксавер наклонился к нему и погладил его по лицу: «Ты красивая, ты очень красивая…»

«Почему ты обращаешься ко мне как к женщине! Ты рехнулся?» — крикнул Яромил.

Но Ксавер не дал себя перебить: «Ты очень красивая, но я должен предать тебя».

Он повернулся и направился к открытому окну.

«Я не женщина. Ты же видишь, что я не женщина!» — кричал ему вослед Яромил.

Жар ненадолго спал, и Яромил оглядывается кругом; стены пусты; обрамленная фотография отца в офицерской форме исчезла.

«Где папа?»

«Его здесь нет», — тихо говорит мамочка.

«Как так? Кто его снял?»

«Я, мой дорогой. Не хочу, чтобы ты смотрел на нее. Не хочу, чтобы кто-то становился между нами двумя. Сейчас мне уже ни к чему лгать тебе. Ты должен все знать. Твой отец не хотел, чтобы ты родился. Не хотел, чтобы ты жил. Он принуждал меня лишить тебя жизни».