Жизнь не здесь - Страница 56

«А куда ты пошла потом?»

Она пошла на конечную остановку трамвая. Было утро, солнце уже начинало припекать; на ней было тяжелое зимнее пальто, и она стыдилась взглядов прохожих. Боялась, что на остановке окажется много народу и все будут глазеть на нее. Но, к счастью, там была только одна старушка. Это очень обрадовало ее и успокоило, как целебный бальзам.

«И ты с самого начала знала, что прежде всего пойдешь ко мне?»

Долг звал ее домой, к родителям. Она была уже на вокзале, уже стояла в очереди у кассы, но, подойдя к ней, убежала. Ее пугала мысль о доме. Потом она почувствовала, что голодна, и купила булку с колбасой. Села в парке и стала ждать четырех часов, когда сорокалетний, как обычно, вернется с работы.

«Хорошо, что ты пришла прежде всего ко мне, ты умница, что пришла ко мне», — сказал он.

«А помнишь, — добавил он, чуть помедлив, — как ты сказала, что уже никогда ко мне не придешь?»

«Это неправда», — возразила девушка.

«Нет, правда», — сказал он с улыбкой.

«Нет».

Это была, конечно, правда. В тот день она пришла к нему, и сорокалетний немедля открыл барный шкафчик; когда он захотел налить коньяку в две рюмки, девушка покачала головой: «Нет, я не стану пить, я уже никогда не стану у тебя пить».

Сорокалетний удивился, но девушка добавила: «Я уже никогда к тебе не приду, и сегодня пришла только для того, чтобы сказать тебе об этом».

Поскольку сорокалетний не переставал удивляться, она сказала ему, что действительно любит юношу, которого он хорошо знает, и не хочет больше обманывать его; она пришла попросить сорокалетнего понять это и не сердиться на нее.

Несмотря на то что сорокалетний вел пеструю эротическую жизнь, в душе он был идиллического склада и оберегал покой и порядок своих приключений; хотя девушка кружилась на звездном небосводе его Любовей, как скромная мерцающая звездочка, но и одна маленькая звездочка, если она вдруг вырвана оттуда, откуда светила, может неприятно нарушить вселенскую гармонию.

Кроме того, он чувствовал себя задетым непониманием: он же всегда радовался, что у девушки есть юноша, который любит ее; он позволял ей рассказывать о нем и давал ей советы, как вести себя с ним. Юноша настолько забавлял его, что он даже хранил в ящике стола его стихи, которые девушка получала; они были противны ему, но занимали его так же, как занимал его, хотя и был ему противен, окружающий мир, который он наблюдал из горячей воды в своей ванне.

Он был готов опекать обоих любовников со всей своей циничной обходительностью и потому неожиданное решение девушки воспринял как неблагодарность. Он не сумел настолько овладеть собой, чтобы скрыть это, а девушка, видя его угрюмость, изо всех сил старалась оправдать свою решительность; она снова и снова божилась, что любит юношу и что хочет быть по отношению к нему честной.

А сейчас она сидит напротив него (в том же кресле, в том же платье) и утверждает, что ничего подобного никогда не говорила.

Она не лгала. Она относилась к тем редким душам, которые не отличают того, что есть, от того, что должно быть, и свои моральные устремления принимают за правду. Она несомненно помнила, что говорила сорокалетнему, но знала и то, что говорить это не следовало, и потому сейчас отнимала у воспоминания право на реальное существование.

Но она помнила все прекрасно, а как же иначе: в тот раз она задержалась у сорокалетнего немного дольше, чем предполагала, и на встречу с юношей пришла с опозданием. Он был убийственно оскорблен, и она рассчитывала успокоить его гнев тоже какой-нибудь убийственно весомой отговоркой. И придумала, что якобы ее брат намерен бежать за границу и что она должна была с ним проститься. Она не ожидала, что юноша будет принуждать ее идти в полицию и донести на брата.

А на другой день, как только кончилась у нее работа, она опять побежала к сорокалетнему, чтобы посоветоваться с ним; сорокалетний был добр и дружелюбен; он дал ей совет: держаться своей выдумки и постараться убедить юношу, что брат после их драматической сцены поклялся ей, что не уедет за границу. Он точно указал ей, как изобразить сцену, в которой она отговаривала брата от нелегального перехода границы, и как ей внушить юноше, что именно он стал косвенным спасителем ее семьи, ибо без его влияния и вмешательства ее брат, по всей вероятности, был бы уже на границе арестован, а то и вовсе застрелен пограничниками.

«Чем, собственно, кончился тогда твой разговор с юношей?» — спросил он ее сейчас.

«Я не говорила с ним. Меня арестовали как раз тогда, когда я шла от тебя домой. Перед домом меня ждали».

«Значит, ты с ним уже никогда больше не говорила?»

«Нет».

«Но ты, конечно, знаешь, что с ним случилось…»

«Нет».

«Ты правда ничего не знаешь?» — удивился сорокалетний.

«Я ничего не знаю», — пожала девушка плечами, не проявляя никакого любопытства, словно давала понять, что и знать ничего не хочет.

«Он умер, — сказал сорокалетний. — Умер вскоре после того, как тебя забрали».

Этого девушка не знала; из далекого далека долетали до нее патетические слова юноши, для которого любовь и смерть были равнозначны.

«Он покончил с собой?» — спросила она тихим голосом всепрощения.

Сорокалетний улыбнулся: «Нет, он вполне обыкновенно заболел и умер. Его мать переехала. На той вилле и следа от них не осталось. Только на кладбище стоит большой черный памятник. Впечатление такое, будто это могила великого писателя. Здесь лежит поэт… выгравировано там по желанию матери. Под именем — эпитафия, которую ты принесла мне когда-то: та, где он говорит, что хотел бы умереть в пламени.

Они снова замолчали; девушка думала о том, что юноша не покончил с собой, а совсем обыкновенно умер; что даже его смерть повернулась к ней спиной. Нет, освободившись из заключения, она уже ни за что не хотела с ним видеться, но не думала, что его нет в живых. Ведь если не существует его, не существует и причины ее трехлетнего заключения, и все обернулось лишь дурным сном, бессмыслицей, чем-то нереальным.

«Знаешь что, — предложил он ей, — давай приготовим ужин, поди помоги мне».

Оба вышли в кухоньку и взялись нарезать хлеб; на масло клали ломтики ветчины и колбасы; консервным ножом открыли баночку сардин; нашли бутылку вина; из буфета достали два бокала.

Так они обычно делали, когда она навещала сорокалетнего. Было нечто успокаивающее в этом банальном кусочке жизни, который здесь всегда неизменно и нерушимо ждал ее и в который она могла без всякого смущения войти; сейчас ей казалось, что это был самый прекрасный кусочек жизни, какой довелось ей познать.

Самый прекрасный? Почему?

Это был кусочек жизни, полный безопасности. Этот мужчина был добр к ней, ничего никогда не требуя от нее; она ни в чем перед ним не повинна и ничем ему не обязана; у него она всегда была в безопасности, в какой бывает человек, когда ненадолго оказывается за пределами собственной судьбы; она была здесь в безопасности, в какой бывает персонаж драмы, когда после первого акта опускается занавес и наступает антракт; и все остальные персонажи снимают маски, а под ними — беспечно болтающие люди.

Сорокалетний уже давно чувствовал себя за пределами своей жизненной драмы: в начале войны он бежал с молодой женой в Англию, воевал против немцев в британской авиации и потерял жену при бомбардировке Лондона; затем вернулся на родину, остался на военной службе, но в то время, когда Яромил решил поступить в высшую политическую школу, начальство сорокалетнего рассудило, что в годы войны он слишком сблизился с капиталистической Англией и недостаточно благонадежен для социалистической армии. И так он оказался в заводском цеху, обращенным спиной к Истории и ее драматическим спектаклям, обращенным спиной к собственной судьбе и углубленным в самого себя, в свои ни к чему не обязывающие развлечения и свои книги.