Жизнь на фукса - Страница 13

- Сейчас Валериан Петрович Злобин любезно сыграет нам наш прежний и, надеемся, будущий петербургский парад войскам.

Корнеты и дамы аплодируют. Под аплодисменты Злобин подымается на эстраду и оттуда говорит, кланяясь и улыбаясь:

- Mesdames et messieurs, я не хочу сегодня играть что-нибудь серьезное. Но я сыграю то, что приятно каждому русскому сердцу. Я сыграю мою импровизацию "Парад войскам петербургского гарнизона".

Злобин сел. Из-под старческих рук ударились бодрые и сильные аккорды. Зал затих. Парад начался. Пока еще только шумы, сборы, марши. Но вот "преображенцы",- говорит в паузу Злобин. И трудно аранжированный бьется, летит по залу Преображенский марш - "семеновцы", марш летит упругими, гуттаперчевыми звуками, старик склоняется к роялю, чему-то улыбаясь, в туче звуков раздается "генерал-марш",- "кавалерия",- кричит он в паузу, и перед ним на белых конях скачут кавалеристы под полувальс, под полумарш - и вдруг "артиллерия",- кричит Злобин, он раскраснелся, взволнованно откидывается корпусом влево - и артиллерия в левой руке гудит по мостовой орудиями. Гул ее сливается с общим бравурно-заключительным маршем и с аплодисментами зала.

Злобин кланяется низко и галантно. Стоя у рояля, он прижимает руку к сердцу.

- Устал,- говорит, улыбаясь, и мелкими шажками сходит с эстрады.

- Вальс женераль! - дирижирует полковник Богуславский.

На дощатом некрашеном полу ресторана герра Гербста камергер Злобин со старушкой Ланиной открывают бал вальсом в три па.

- Grand rond, s'il vous plait,- громыхает Богуславский. Вальс сменяет мазурка "Под тремя коронами",- ее играет старик Злобин. А дамы с восхищением смотрят, как полковник Богуславский идет мелкими шажками в первой паре, останавливается в углу залы, притопывает, пристукивает ногой об ногу и снова легко несется по залу первым па.

Музыка звучит прекрасно, пока не вбегает с кухни кухарка герра Гербста с поднятыми вверх руками и криком:

- Русская барышня отравилась!

Злобин не слышит, что кричит немка, он, улыбаясь, играет мазурку. Дамы схватились за голову. Корнеты взводом бросились к двери. Но впереди всех бежит Клавдия с искаженным лицом: "это Мещанская! Мещанская!"

Мещанская лежала в бараке на полу грязной комнаты иссиня-белая, как известковая. Стол был повален. На полу - разорванные письма. Корнеты подхватили ее. А лошади герра Гербста отомчали в гельмштедтскую больницу.

Старик доктор, с седыми кудрями, долго возился над Мощанской. Она не умерла. Она преждевременно родила мальчика, отцом которого был тунисский араб. Бездетная рабочая пара в Гельмштедте взяла метиса себе и усыновила.

Письмо-монстр

Живем мы в комнате втроем - я, брат и Андрей Шуров. Шуров лежит в невралгии. Вспоминает Белое море и Калгалшу, где провел ссылку. Мечтает о венгерской красной армии, но невралгия держит его крепко.

Когда невралгия отпустила Андрея Шурова, он вышел на лесную гельмштедтскую дорогу и пошел тихо. Навстречу ему шли приехавшие в Гельмштедт русские офицеры в мундирах немецких солдат. Один бросился к нему и закричал:

- Андрюша!

Это был друг житомирского детства-Коля Ходоров. Шуров привел его к нам. У Ходорова - громадные, обезьяньей длины руки. Черные, вздрагивающие глаза. Бледное, широкое лицо. Он - из военной среды. Учился в кадетском корпусе. И похож на пьяного Куприна в молодости.

Шуров не видал его десять лет. Ходоров - любитель приключений. Говорит без умолку и талантливо. Рассказы перебивает криком:

- Андрюшка, не могу, дай бычка! Шуров отдает своего бычка. И Ходоров снова начинает рассказ, как, будучи левым эсером, в Симферополе арестовывал жандармского полковника "именем Революции". Сжав бычка крестным знаменем, он дотягивает его до полного исчезновения. И продолжает уже о том, как попал за границу.

- Сначала-у гетмана. Все идет на ять, делаю обыски в вагонах, отбираю кокаин, нюхаю и люблю Лидию. Ты не знаешь Лидию. Лидию лидийскую из Лидии-страны?! Все равно. Я люблю Лидию. Она любит меня. Мы переезжаем в Житомир. Но тут убегает гетман. 24 часа я вишу в безвоздушности. Потом внезапно перехожу к Петлюре-и опять в поезде - отбираю кокаин. Нюхаю. И люблю Лидию. Лидия любит меня. От Петлюры перехожу к отаману Беню. Живу на ять. Но тут на Житомир наступают большевики. Под Житомиром битва. Я бьюсь, как лев. Шрапнели рвутся над головой. Но дело ясное - каюк. Деваться некуда. Кокаина нет. Я в тоске. Надо отступать от Житомира. Бегу с позиций через город. Над головой-шрапнели. Одна секунда: куда бежать- к Лидии иль к матери? Решаю: мать - старуха, должна умереть. Бегу к Лидии. Мы выходим с ней на улицу Двенадцатого года. По ней идут части, играют марш. Я говорю ей: "Лидия, вы слышите?"

- Почему же на "вы"? - смеется Шуров.

- Так надо. Надо на "вы". Я говорю ей: Лидия, вы слышите? Но каждый марш звучит печально, в нем что-то уходит. И вот, быть может, ушло бесповоротно. Лидия не слышит моих слов. Их глушат приближающиеся звуки меди. Я целую ее на ветру в губы. И убегаю из Житомира с отаманом Бенем.

Ходоров вскакивает со стула и хохочет.

- Здорово?

Он в грязной форме немецкого солдата. Под распахнутым мундиром - голая татуированная грудь. Он мечется по комнате. И говорит снова:

- Ты, Андрей, наверное, думаешь, что я вот в этом грязном немецком мундире забыл Лидию? Ничего подобного. Тысячу раз нет! Вот уж три месяца, как я пишу ей письмо-монстр. Да, да! Письмо-монстр! Которое будет шедевром мировой интимной литературы! О, Лидия! Лидия узнает меня! Лидия поймет, что вот здесь, в Гельмштедте, я упал, раздавленный нечеловеческой усталостью. Андрюшка, письмо-монстр начинается так:

"Многоуважаемая Лидия Николаевна!" А кончается? Ты знаешь, как оно кончается? Оно кончается так,- кричит Ходоров:

- Они не умерли - нет же, нет!

Просто - не выстояли!

От Сены до Рейна! От Карпат до Бреста!

Андрей, ты понимаешь это? Ведь мы не выстояли! Не выстояли все - от Карпат до Бреста! Мы упали, раздавленные нечеловеческой усталостью!!

Когда Ходоров оставался один, он, как запертая собака, быстро бегал из угла в угол и что-то громко и быстро говорил. Вероятно, он писал письмо-монстр. Оно было еще не готово. Сделав истерическую сцену перед полковником Богуславским, разорвав на себе немецкий мундир, показывая татуированную грудь, Ходоров в кокаинной тоске требовал каких-то денег. Получив их, успокоился в полубессознании, в бреду. И так его увезли в Константинополь. Зачем? Куда? Он не спрашивал. Он дописывал письмо-монстр.

Чему нас учил герр Мюллер

Жить нам с братом было трудно.

Лесопромышленник города Гельмштедта, герр Мюллер, был не бог весть какой герр. Но все же был настоящим буржуем. Плотный. С синеватым, склеротическим носом. С крепкими пальцами. С обручальным кольцом. И с золотой коронкой зуба.

Мы ждали его на дворе, сидя на бревнышке. Он вышел на крыльцо медленно и с крыльца крикнул:

- Давно работаете на лесных работах?

- Недавно,- ответили мы.

- Русские? - крикнул герр Мюллер, услышав акцент.

- Русские,- сказали мы.

Герр Мюллер улыбнулся золотой коронкой. И сказал почти весело:

- Как иностранцам, платить по тарифу не буду. Хотите сдельно, по 2,25 метр? Поняли?

И, повернувшись широкой спиной, герр Мюллер ушел с крыльца в комнату.

А в шесть утра приказчик герра Мюллера отводил нам участок на порубе. Здесь, как мертвые люди, лежали покрытые росой сосны, дожидаясь наших скрябок.

Я остался в лесу. Брат ушел на соляные шахты. Там принимали так же просто. Мастер давал лампу, кирку, сажал в коробку и бросал на тысячу метров под землю, в соляные галереи взрывать соль, наваливать в вагонетки, везти их по рельсам, опрокидывать, снова взрывать соль, и снова везти, и снова опрокидывать.

Вечером в бараке собирались отверженные делиться впечатлениями. Человек семь. Все московские, киевские студенты, переделанные временем в офицеров и еще раз временем переделанные в шахтеров и дровосеков.