В мифе возможно все, он устанавливает особое состояние, кроме того, здесь все как бы перетекает во все на основе сопричастности Наверное, благодаря этому единственным законом такой мифопоэтической реальности становится закон непрерывного превращения, постоянных метаморфоз Земля может легко оказаться вверху, небо – внизу, живое легко смешивается с неживым, предметное с нематериальным, природное с духовным
Например, можно из папиросной (то есть очень тонкой) бумаги сделать радугу, а потом пойти по ней, превратившись в охотника на солнце (!); или соорудить из разных предметов со свалки конструкцию-подобие человека, стать им и уйти-взлететь высоко, в надежде встретиться с Богом; или, припадая к Земле, прорастать в нее всем своим существом и пр
Возвращаясь к двухтемью сборника, отметим, что миф творческих метаморфоз охватывает одновременно город и природу, но именно природное становится основой ми-фопоэтического образа Городская обыденность ощущается и пере живается героем как муторная, привычная, тошнотворная, внесобытийная Однако вымученность городом и желание его (и ее) избыть открывает саму суть жизнебы-тия, причем здесь же, рядом Стоит только закрыть глаза и открыть их, попытаться, замирая в созерцании, увидеть иную ипостась привычного Например, жука синего космического цвета, ползущего по уродливой городской клумбе (резиновому ободу колеса); паучка, пытающегося поймать в свою паутину солнце; гусеницу, затаившуюся на травинке в дождливый день; можно даже заметить, что цветок ромашки состоит из трех створок
Весь круг созерцаний природного и контекст подмеченного меньше всего располагает поэзию И Силантьева по разряду пейзажной лирики Скорее всего, мы имеем дело с тем родом поэтического творчества, который размещается на переходе от натурфилософской к метафизической художественной идеологии В отличие от героя, автор не акварелист (вообще его эпитеты играют не колористическую роль), не естествоиспытатель или юннат (здесь созерцание максимально очищено от прикладного нюха – просто наблюдения), не метафизик, так сказать, уходящий от естественной природы в природу духовную, не мистик и не аскет Он мифограф, а не мифолог, или по-простому – коллекционер забытого, а для многих бесполезного
Любопытно, что поэтическая мифографика не исключает, а предполагает в качестве фона использование и других видов образности В частности, известную любовь к тропам и фигурам, умение неожиданно из самой сути художества выйти в риторику, с одной стороны, а с другой – достаточно умеренное введение в произведения символической образности, прорастающей иногда из текста в текст
Итак, закрывая книгу стихотворений И. Силантьева и возвращаясь к ее названию, мы можем уточнить, в каком смысле стоит понимать это манящее «Жизнь легка» Оказывается, в самом простом, прямом и естественном: она легка, потому что она мифична, а все внешние так называемые «блага», «проки», «пользы» и пр – это уже не жизнь и не дело поэта!
Хочется пожелать этой книге интересной (легкой) жизни, внимательных и чутких читателей
«Надкушенное яблоко, и липнущий снег…»
Надкушенное яблоко, и липнущий снег,
И треснувшая губа, и вкус крови некстати.
А в прыгающей по наледи пустой бутылке
Свистит не ветер – само безразличие.
И замерзший таджик, обнимая лопату,
Провожает чужим покорным взглядом
Безгласный и зверский исход горожан
В утреннее изголодавшееся метро.
А ты стоишь у перекрестка на красный.
На краю пропасти, на краю времени.
И на зеленый нелепо отступаешь назад,
Не в силах шагнуть и пропасть в безвременье.
И яблоко падает в истоптанный снег
Прямо к ногам потустороннего таджика.
Поднять его? Мимо пройти? Улыбнуться?
Но опять губа, и некстати вкус крови!
И ты почти не существуешь в этом мире,
Но поднимаешь глаза и на миг встречаешь
Чужой и покорный взгляд А бутылка
Отчаянно бренчит под ногами прохожих.
А в сердце, или где-то глубже, отчаянно
Бьется надежда хоть что-то исправить
И поднять яблоко И стать по ту сторону.
Бесплотным ангелом Рядом с таджиком.
«С ударяющей в лицо, кидающейся в ноги…»
С ударяющей в лицо, кидающейся в ноги
Метелью, что в глухую февральскую полночь
Заволакивает безмолвные пределы земные,
Заполняет, забеляет притихшую душу,
С безумным присвистом заблудшего ветра,
Хлопающего разорванной ветошью по окнам,
Пробирающегося в углы остывшего дома,
Пробирающего холодом до острой дрожи, –
Неуют… С метелью, с ветром, с тревогой,
С желанием запрятаться под три одеяла,
Потеряться в темном и душном чреве,
Стать снова существом еще не рожденным.
Да пустое все это! И спустя мгновенье
Накатывает голод и жажда смысла,
Воздуха из распахнутого окна, воли,
Настежь распахнутой безоглядной жизни!
И громыхает уставшая от бури крыша.
И уставшее небо ничего не слышит.
И дышит свечным огоньком на сердце
Надежда на скорый рассвет И верится
В правду с простым счастливым лицом.
В сказку с простым счастливым концом.
«Божья коровка, полети на небо…»
Божья коровка, полети на небо,
Попроси у солнца три огонька.
Первым согреюсь, вторым заискрюсь,
А третьим в костре разгорюсь.
Божья коровка, полети на небо,
Попроси у дождя три глотка.
Первым умоюсь, вторым напьюсь,
А третьим к корням просочусь.
Божья коровка, полети на небо,
Попроси у облака три снежка.
Первый рассыплю, вторым застужусь,
А третьим от смерти отмахнусь.
Божья коровка, полети на небо,
Попроси у судьбы три силка.
Первый распутаю, о второй споткнусь,
А в третий нечаянно попадусь.
Божья коровка, полети на небо,
Попроси у ветра три вьюжка.
Первым взвеюсь, вторым закружусь,
А третьим к воле поднимусь.
«Когда я встаю на правую ногу…»
Когда я встаю на правую ногу,
Я в трепете глотаю ветер
И готов сорваться с планеты
По касательной за горизонт.
Прыжками к звездным полям.
Когда я встаю на левую ногу,
Я вырастаю бобовым стеблем.
И волшебная пена облаков
Смывает с моих глаз пелену.
Я вижу солнце насквозь.
Когда я сажусь на корточки,
Слетаются стаи воробьев.
Они затевают бои и свадьбы
И лепят у меня за шиворотом
Колкие ложа любви.
Когда я ложусь на левый бок,
Я стучу испуганным сердцем
В наглухо запертые недра.
И отвечаю скрипом зубов
На скрежет подземных скал.
Я поворачиваюсь на правый бок
Травинки лезут мне в ноздри.
Отряды муравьев на марше
Окружают неведомый ковчег.
Я закрываю руками лицо.
Я поднимаюсь с земли на колени.
Тело сжимаю в комок
Встречаю ясность и страх.
Становлюсь собой, человеком.
Простым, затертым, одним
Объевшимся дешевой колбасы.
Обсмотревшимся телевизора.
Боящимся киношных злодеев.
Украдкой верящим в какого-то
Неназванного доброго бога.
Я встаю на нетвердые ноги.
Голова еще ходит по кругу.
Я прошу тебя, откройся мне,
Безымянный и добрый бог!
Светлое небо молчит.