Жизнь Кости Жмуркина - Страница 75

– Знаю. Самые великие. Гомер, Овидий, Пушкин, Верещалкин.

– Насчет первого и последнего я не уверена, а в остальном ты прав. Хотя и для Овидия, и для Пушкина это было место ссылки… А сам ты умеешь писать стихи?

– Смотря что называть стихами. Если говорить о рифмоплетстве, то ответ будет положительным. А что касается высокого искусства… – Тяжкий Костин вздох был красноречивее всяких слов. – Хотя, конечно, хотелось бы написать нечто такое, что останется после тебя надолго. Десять строчек, где будет все – и эта ночь, и эта земля, и ты сама, и моя любовь к тебе… Почему так темно кругом? Ни одного огонька. Это что – светомаскировка?

– Ты будешь смеяться, но у нас на многих хуторах нет электричества. Я выросла при керосиновой лампе.

Теперь Костя ощущал под ногами узкую, хорошо утоптанную тропу. Она то ныряла в какие-то овраги, о чем можно было судить по внезапному исчезновению части звезд, то взбиралась на вершины холмов, и тогда взору открывались тусклые пятна света, которые на самом деле были далекими городами.

– Это место у нас называется турецкими могилами, – сказала Аурика. – В детстве мы находили здесь старинные свинцовые пули. Каждая была величиной с орех.

– Да, калибр у пищалей и мушкетов был неслабый. Говорят, что примерно такой же пулей был ранен Кутузов. Она вошла ему в левый висок, а вышла из правого глаза. Интересно то, что до этого он был вполне заурядным офицером, а потом стал стремительно делать карьеру. Как говорится, повезло…

Где-то совсем рядом сначала заворчала, а потом залаяла собака. Насколько мог судить Костя, это была не угроза, а скорее дружеское приветствие.

– Это мой Шандор, – сказала Аурика. – Радуется, что я вернулась… Теперь иди осторожно, а то наткнешься на борону или грабли. У папочки привычка бросать инвентарь где попало.

Что-то огромное, лохматое, часто-часто дышащее, пахнущее мокрой шерстью, подбежало к ним, ткнулось в колени Аурики, а заодно задело и Костю.

– Иди, Шандор, гуляй! Не до тебя сейчас! Вот дурак, русского языка не понимает… – Она добавила несколько быстрых мелодичных слов, и пес, тихо подвывая, убрался прочь.

Теперь на их пути оказалось что-то еще более темное, чем ночь. Аурика звякнула щеколдой и за руку втащила Костю в какое-то строение, где пахло парным молоком, увядшей травой, мышами и еще многим другим, чем не пахнет в человеческом жилье. В темноте кто-то почти по-человечески вздохнул, заворочался и неторопливо зачавкал.

– Привет, Илона, – сказала Аурика. – Ешь себе спокойно. Мы тебе не будем мешать.

– Разве коровы и ночью едят? – удивился Костя.

– Они почти всегда едят, разве ты не знал? На пастбище корова не ест, а просто щиплет траву. Как косилка. В брюхе у нее что-то вроде бункера. А потом она эту траву отрыгивает и спокойно жует… Вот тут лестница, лезь наверх.

Подталкиваемый Аурикой в спину, Костя нащупал хлипкую приставную лестницу и вскарабкался на сеновал, забитый свежайшим, терпко пахнущим сеном.

– Нравится тебе здесь? – поинтересовалась Аурика.

– Очень!

– Я тут иногда ночую. Когда повздорю с папой.

– Обижает он тебя?

– Нет, учит жизни. Уж лучше бы просто обижал.

Передвигаться по сеновалу можно было только ползком, и Костя, нащупав домотканую подстилку, прилег. Аурика устроилась рядом, судя по дыханию, лицом к нему.

Замирая от волнения, он протянул руку и коснулся ее тела как раз в том месте, где между джинсами и кофточкой оставалась полоска голого тела. Кожа у Аурики была прохладной и нежной, как самый лучший атлас. Ничего более приятного Костя в своей жизни еще не осязал. Грех было трогать такую кожу грубыми пальцами, больше привыкшими к стакану, вилке, перу и даже пистолету, то есть вещам совершенно неромантичным, и он, чуть наклонившись, осторожно поцеловал ее в живот.

– Ой, щекотно! – воскликнула она. – Ты хоть брился сегодня?

– Утром брился. Но щетина – единственная часть моего организма, которая ведет себя точно так же, как и двадцать лет назад.

Его губы странствовали по ее телу, пока не добрались наконец до жестких чашечек лифчика. Костя уже подзабыл, как следует правильно сражаться с этим предметом дамского туалета, и тщетно шарил у Аурики между лопаток.

– Господи, какой ты неловкий, – сказала она и сунула руку под кофточку.

Тихо щелкнула застежка, и прямо в лицо Косте ткнулось что-то округлое, упругое и ароматное, как апельсин. От восторга и нежности он даже застонал.

– Чур, не кусаться. – Она погладила его по голове.

Было по-прежнему темно, и Костя мог ощущать ее тело только осязанием и обонянием. Однако он мог поклясться самой страшной клятвой, что другого такого чуда нельзя было найти на тысячу километров в окружности, включая такие общепризнанные рынки женской красоты, как Париж, Амстердам, Гамбург, Стамбул, Иваново, Тбилиси и Жмеринка.

От выпитого вина и густого запаха трав, от счастья ласкать такую девушку у Кости закружилась голова. Если бы человек мог чудесным образом останавливать время, то он выбрал бы именно это мгновение.

Внизу сонно промычала корова, и, словно вторя ей, вздохнула Аурика.

– Как я посмотрю, на тебя удержу нет, – сказала она почти печально. – А я-то, глупая, надеялась поболтать с настоящим писателем о Пушкине и Овидии… Теперь слушай меня внимательно. Сейчас я разденусь. Для взаимного, так сказать, удобства. Можешь ласкать меня, можешь целовать…

– Везде целовать? – немедленно уточнил Костя.

– Везде, – снова вздохнула она. – Но не больше. Конечно, если ты вдруг набросишься на меня, как дикий зверь, я не смогу оказать сопротивление. Да, наверное, и не стану. Но тогда это будет наша последняя встреча. Короче, тебе предстоит экзамен. Если ты меня действительно любишь, то сдашь его хотя бы на «удовлетворительно»…

Едва только сквозь щелистую крышу хлева стал пробиваться первый свет раннего утра, как Аурика стала тормошить Костю:

– Собирайся. У нас тут рано встают. Еще напорешься на кого-нибудь…

Одеваться она не стала, а только завернулась в то самое домотканое одеяло, которое до этого служило им ложем.

Корова провожала их сдержанным фырканьем, мыши – писком. Где-то поблизости исступленно орали петухи. Туман лежал плотным слоем, как дымовая завеса, на метр-полтора не достигая земли. Трава от росы казалась седой.

Откуда-то появился Шандор, огромная, похожая на белого медведя кавказская овчарка. Сначала он с подозрением глянул на Костю, а потом – с упреком – на хозяйку.

– Возьми велосипед, – ежась от утренней свежести, сказала Аурика. – Поедешь по тропинке и никуда не сворачивай, пока не доберешься до шоссе. А уж там ориентируйся на дорожные указатели. До города отсюда час езды, не больше… Если, конечно, цепь выдержит…

– Куда я его потом дену? – спросил Костя, с сомнением рассматривая видавший виды дамский велосипед.

– Никуда. На нем ты потом вернешься назад. Сегодня моя очередь пасти коров. Я буду там, у реки, – высвободив из-под одеяла одну руку, она указала в ту сторону, откуда тянуло промозглой сыростью и пахло тиной. – Приедешь?

– Ты еще сомневаешься…

– Мужчины странные существа. Иногда всякие скучные дела бывают для них дороже любви.

– У меня сейчас только одно дело – ты.

– Хотелось бы надеяться… – Качнувшись вперед, она чмокнула Костю в губы, и за всю ночь это был ее первый самостоятельный поцелуй.

Он хотел ответить тем же, но Аурика удержала его. Несмотря на юные годы, она была последовательницей Екклесиаста, учившего, что есть время обнимать и есть время уклоняться от объятий.

– На шоссе тебя могут остановить, – сказала она. – И даже не один раз. Не спорь, не пытайся сбежать, а сразу предъявляй паспорт. Есть он у тебя?

– Есть, – Костя машинально похлопал себя по нагрудному карману.

– Упирай на то, что ты участник этого… как его…

– Конгресса прогрессивных писателей.

– Вот именно. Неплохо будет, если ты скажешь, что все вы являетесь личными гостями президента. Теперь иди… Нет, подожди! Выпей на дорожку. – Босой ногой, на которой Костя перецеловал все пальчики, она указала на кувшин с вином, который ночью они забыли под стеной хлева.