Жизнь и творчество Дмитрия Мережковского - Страница 222

Подведу итог сказанному: идеи г-на Мережковского — хорошие, благородные, возвышенные идеи — не хуже, может быть, лучше других идей, обращающихся ныне в обществе. Беда в том, что идеи не нужны. De la musique avant toute chose — et tout le reste est littérature.

О СОВРЕМЕННОМ СИМВОЛИЗМЕ, О «ЧЕРТЕ» И О «ДЕЙСТВЕ»[245]

Несмотря на то, что с внешней стороны не остается никакого сомнения в окончательной и бесповоротной победе в нашей литературе «нового направления» (другими словами, — «декадентства», «символизма», «модернизма»), по существу едва ли уместно говорить о какой-либо «победе». Русский символизм (как оказывается, для многих весьма неожиданно) не только не отменил, не победил какую-то старую школу во имя бесконечного нового или «нового слишком нового», а, наоборот, явился органическим, глубоко последовательным и неизбежным исторически и психологически дальнейшим развитием, уточнением и усложнением всех самых заветных, самых глубоких и прочных течений и устремлений русского словесного творчества. Обнаружилось, что «первые русские декаденты» — не варвары, разгромившие Рим, а единственные преемники, единственные последователи его вековой культуры, представители как бы своего рода ренессанса. Достаточно указать на интимную связь романтизма Бальмонта с романтизмом Фета, пластической строфы Брюсова с твердыми и лишенными всяких швов строфами Баратынского и Тютчева, с выразительной простотой Пушкина и Лермонтова; достаточно отметить преемственность самых лучших молитвенно-лирических мест А. Белого и А. Блока (у последнего даже до текстуальной близости порой) с сокровенной, мистической лирикой Вл. Соловьева, — увы! — не вполне оцененной; достаточно уяснить неоспоримую связь лучших образов, проникновенно-обыденных, Ф. Сологуба со странно-двойственными, реально-фантастическими и бытовыми и, в то же самое время, вневременными видениями Гоголя, а глубокие и страстно-догматические искания Д. Мережковского сопоставить с сверхлитературными исканиями и исповеданиями классических писателей русских — Гоголя, Толстого и особенно Достоевского, даже, если хотите, с социально-мистическими учениями славянофилов, — достаточно этих грубых, бесспорных сопоставлений, чтобы сразу стала ясной та преемственность, которая существует между теми «двумя берегами» русской литературы, о которых еще так недавно кричали все идейные реакционеры из толстых журналов, столь же мало имевшие корней в прошлом, сколь побегов в будущем.

Кого же отменили и разбили наголову, кого доконали «декаденты»? Критиков из толстых журналов, хранителей авторитетов или публицистов-фельетонистов, специальные функции которых — приспособлять вечное к литературному завтра, у которых часы всегда лишь с одной секундной стрелкой. Но разве возможно отменить пошлость? Разве под гордо бьющимся новым флагом не привозятся и теперь все те же залежные товары, на которых изменен только этикет? Разве критика современных «толстых журналов» чем-либо отличается от своих прежних двойников, и разве разные «Образования», «Современные Миры» — не родные потомки прежних «Артистов», неизменных «Русских богатств» и т. п.? Разве приемы их критики и уровень их культурности изменились?

Увы, здесь «исконное старье» не облеклось в новые формы. Теперь мы переживаем период живого расслоения временно взбудораженных и случайно перемещенных слоев русской общественной и литературной мысли. Но как поразительно закономерно и точно совершается этот процесс! Все больше и больше «толстые журналы» воротят от «мистики» и «эстетства», т. е. от того самого, от чего искони бесновались враги гордой пушкинской музы, враги фетовского романтизма и классицизма Майкова, от того самого, от чего воротило искони реалистических противников безумно смелых исканий Вл. Соловьева.

А наши обличители «литературных распадов» разве не родные внуки «Отечественных Записок» и не является ли для них единственными заветными символами все тот же «базаровский лопух»? Увы! — все идет если не по-старому, то к старому!..

Скоро снимутся все маски, и мы увидим, что для кадетов «Русской мысли», как и для прежних «либералов» не стоят ни гроша все новые мистические грезы, что для «социалов» всех видов равно ничего не значат все «символисты» без различия, т. е. значат столько же, сколько раньше значили для «писаревцев» и «михайловцев» все представители чистого и строгого искусства.

Мы, считающие себя поклонниками старого, как мир, и вечно юного лозунга самоценности и вечности искусства, лишь снова повторенного и снова прозвучавшего, как повсеместное, громовое эхо, деятелями «нового искусства» (т. е. «символистами»), мы, не боящиеся и теперь, во времена реакции, как мы не боялись заявлять это и во время революции, во всеуслышание повторять, что искусство не может существовать как средство чего бы то ни было, мы считаем себя лишь продолжателями того культа Истины, открывающейся в Красоте, который существует с тех самых пор, как явилось на свет первое истинно художественное произведение!

Для нас «символизм» — лишь наша родная, наша интимная, специфически свойственная нам, с нашей сложной, больной от утонченности и принявшей в себя весь опыт прошлых веков душой неразрывно слитая, форма постижения все того же от века Единого, Истинно-Сущего, лишь новая форма поклонения все той же Красоте!

Наша миссия — не варварская, не разрушать академии, музеи и освященные тысячелетиями храмы, а научиться прозревать в каждом из них частицы Единого, Неведомого еще Бога и, служа Ему по-новому, быть может так, как до сих пор не служил еще никто, в то же время стремиться воссоздать Его образ, собрав воедино все эти, просеянные через века, отдельные частицы. Наши враги — не частные, односторонние служители прошлых, кристаллизовавшихся в русле истории форм, а исключительно те гунны и вандалы, которые, прикрывшись маской «новых исканий», полюбили лишь одну сторону всякой перемены — разрушение старого, те, для которых нет вообще ни истории, ни исходной точки, заветный идеал которых — начать историю с года собственного рождения, а метод — беззастенчивое обещание всех возможных и невозможных синтезов, сочетаний и соединений. Имя этим врагам — легион, но всех этих объединяет в настоящий момент одна «идея»: идея о преодолении символизма, а вместе с тем и искусства вообще. Скучно и бесплодно полемизировать со всеми этими «сверхиндивидуалистами», «мистическими анархистами», «сверхэстетами», «соборными индивидуалистами», «мистическими реалистами», — одним словом, со всеми этими «мистическими хулиганами» (пользуясь метким выражением Д. Мережковского).

Мы не думаем, чтобы вся эта саранча, все эти тучи москитов дожили до будущего лета. Они обречены всем существом дела, всем стремлением исторического потока современной мысли и творчества. Символизм как мировое явление, как лозунг, соединивший два смежных века, не только не изжит, но еще далеко не осознан даже там, где им пущены особенно глубокие корни. Постепенно растущее осознание его, точнее — самосознание, приводит его теоретиков к неожиданным выводам, основная тенденция которых — убеждение в его глубокой преемственной связи с самым существом прежних литературных «школ», ощущение глубоких идейных корней в прошлом.

Кажется теперь все более и более парадоксальным принципиальное, абсолютно несовместимое противопоставление Бодлера Виктору Гюго или Мюссе; все более и более вырисовывается преемственность учения Малларме (особенно его теория идеального театра) с фантастическими грезами Р. Вагнера, с очень многими выводами классической германской философии (учение о системе символов); О. Уайльд все более и более интересует нас не как «чудовище извращенности», а как самая свежая и оригинальная попытка соединения музыки романтизма с пластикой эллинизма; в Св. Георге, этом Эмпедокле современного символизма, мы всего более изумляемся, при всей его несравненной оригинальности, его одновременной преемственности в отношении Гете и Бодлера, мистическому тяготению к еще так недавно игнорируемому Данте; нам не без основания начинает казаться, что даже в наших снах мы уже когда-то бродили в сумрачных бесконечных залах метерлинковских «драм»; не в первый раз романтизм и церковная символика слились в одну цельную готическую арку в трогательных образах Роденбаха; и разве не рождается в нас все большее и большее желание найти прочный, незыблемый и уже неоднократно испытанный фундамент для наших самых заветных и горячих исканий в бессмертных и несравненных страницах 3-й книги «Мира»… Шопенгауэра?