Жизнь и творчество Дмитрия Мережковского - Страница 18

Мережковский к тому времени, когда писались «Вечные спутники», успел уже многое пережить из обеих областей — и плоти и духа — в их лучших, идеальных воплощениях; успел уже прочувствовать равноценность, равновеликость, по крайней мере — для себя, обеих истин. Он прочувствовал истину в совершенной красоте и законченности форм античного мира, в котором личность всегда стремилась от Бога к себе, к крайнему утверждению своего «я» здесь, на земле, к его претворению в жизни, в окружающем, в материальном. Он пережил также и противоположную ей истину — «галилейскую», аскетическую, внутреннюю сосредоточенность в себе замыкающегося духа с его боязнью прикосновения грубого реального мира, с его уходом от нашей земной, слишком красочной действительности. Пусть последнее началось или кончилось для него «подпольем», одиночеством, но оно все же было им пережито. И, может быть, даже именно потому, что оно так тесно переплелось с его основной личной задачей: как найти выход из «подполья», преодолеть одиночество, — оно и углубило самую постановку вопроса, передвинуло его в последнюю, высшую область, где ему, казалось, действительно возможно не временное успокоение, не забвение, а разрешение всех проклятых вопросов — в религию. Мережковский так и поступает — уже с самого начала он «обожествляет» эту антитезу свою, возводит ее в степень религиозной проблемы. И плоть, и дух, и земная и небесная правды ему одинаково дороги, и он никак не может мириться с той вековечной борьбой, которая происходит между христианством и «язычеством», между Богом и Человеком земным.

Существуют две религии, две правды, два равносильных Бога — Христос и Антихрист. Душа смертного не в силах вместить обе правды; ей остается или вечно колебаться между обеими безднами, сгореть в «действии пустом», или во что бы то ни стало отыскать нечто третье, синтез между ними. Здесь-то, в статье о Пушкине, и дана первая логическая попытка в отыскании синтеза.

Статья о Пушкине очень ценна в смысле изучения миросозерцания Мережковского. В ней, как в одном узле, связаны все нити его мыслей, идущих в разные стороны, и в прошлое и будущее его философии; высказаны почти все основные его взгляды, и с такой ясностью и непосредственностью, каких он уже потом никогда не достигал. Должно быть, когда она писалась, перед ним уже ясно носились контуры всех его будущих концепций, в том числе, может быть, и гармония будущего тысячелетнего царства. Уже Пушкин в центре чуть ли не всего мироздания; уже стягивается, для освещения его роли, и прошлое и будущее всего человечества: в области ли политических событий, философии или искусства. И наконец — и это самое главное — уже придается ему значение сверхэмпирическое, как благому вестнику о великом последнем всемирном Возрождении, которое начнется в России и захватит потом всю Европу. Пушкин именно важен для Мережковского, как русский Рафаэль, который пришел не после Микеланджело и Леонардо — после Толстого и Достоевского, а до них; в этом, кажется Мережковскому, залог будущего великого синтеза, настоящей полной гармонии. Пушкин — единственный из мировых поэтов, который, обладая чисто эллинской ясностью, умел примирять в своей душе обе правды: и языческую и галилейскую, знал в одинаковой степени и культ героя, титана непоколебимой воли, и всепрощающую мудрость первобытного существа — истого христианина. Пушкин «один преодолел дисгармонию Байрона, достиг самообладания, простоты, и в этом отношении он явление единственное, почти невероятное» и т. д., и т. п. (т. XIII, с. 294).

Но это все так, пока Мережковский декретирует, высказывает общие положения. Но стоит ему перейти к доказательствам, в которых обнаруживаются уже не одни бесплодные чаяния его рисуется не тот Пушкин, каким он хотел бы его видеть и пережить, а тот, каким он его в самом деле воспринял и прочувствовал, как этот «белый цвет» начинает роковым образом разлагаться, синтез распадается на части, из Одного делается Два, Оказывается совсем, что самой характерной чертой для Пушкина является отнюдь не соединение, не простота гармонии, а именно противопоставление и даже не одно, а целых два: с одной стороны, первобытный человек и современная культура, а с другой — гений, пророк, полубог и демократия. чернь, «дрожащая тварь». И это прежде всего субъективно: в душе своей, на себе лично, пережил Пушкин этот «русский бунт против культуры, эту тоску по родине, тяготения к хаосу, из которого вышел дух человека ив который он должен вернуться», — пережил в той мере, как и самовластную волю единого творца, рыцаря вечного духовного аристократизма, всегда ощущающего свое первенство, всегда чувствующего себя властелином, высшим над низшими, истинным царем над «подлой чернью». Но то же самое и в его творчестве, в созданных им образах. Они противостоят друг другу, как крайние полюсы одной и той же парности, как выразители противоположных сущностей. Пленник и Черкешенка, Алеко и Старик Цыган, Онегин и Татьяна, Тазит и Галуб, Медный Всадник и Евгений — вот они представители непримиримых правд, участники самых разнообразных антитез. Алеко, например, — культура и язычество; Старый Цыган — природа и милосердие; Онегин — буржуазная посредственность и «ложный Запад»; Татьяна — «русская земля, русская простота и глубина»; Тазит — тоже природа и милосердие, вернее, даже христианство; Галуб — жестокость и ложное понимание чести и долга, встречающееся и у первобытных людей. Но в особенности важна последняя антитеза: Петр Великий и бедный Евгений. Уже здесь превращается она для Мережковского в единственную основную тему всей послепушкинской русской литературы, в глубокую нравственную антиномию, до сих пор еще не решенную. «В простой любви ничтожнейшего из ничтожных, „дрожащей твари“, открывается бездна не меньше той, из которой родилась воля героя; червь земли возмущается против своего Бога… Так они и стоят вечно друг против друга — малый и великий. Кто сильнее, кто победит»… И тут он договаривается даже до такой фразы: «Никогда в русской литературе два мировых начала не сходились в таком страшном столкновении»… (это у Пушкина-то, у синтеза!) Отсюда то, из этой антиномии, и берет начало русская литература: она вся будет демократическим галилейским восстанием против этого гиганта, вся она будет вызов малых великому, богохульный крик возмутившейся черни:

«Добро, строитель чудотворный, ужо тебе!» Так втиснута в единую форму, и опять-таки в антитезу, вся русская литература, и от этой антитезы уже никто не спасется, не только Толстой или Достоевский, но и Тургенев, и отнюдь не как автор «Записок охотника», а весь, в его целом, и даже Гончаров.

Но где же таким образом пушкинский синтез, где его «белый цвет», полнота душевной гармонии, раз он всю жизнь только и делал, что противопоставлял, намечал антиномии, предсказывал борьбу? И это уже вопрос, направленный к самому Мережковскому — как он вообще может быть, этот синтез? Мыслим ли синтез для Мережковского, если он в самом деле, по природе своей, по всему своему душевному укладу, видит и чувствует всюду и во всем одни только полярности, крайности антитез, в которых отражается изначальная его раздвоенность, разрывность между рассудком и интуицией и власть первого над последней? Не осуждены ли заранее все попытки в этом направлении на полную неудачу? Не суждено ли ему, этому синтезу, висеть или постоянно колебаться между двумя крайними остриями, а то и играть роль бесплотной неуловимой тени, которая при первом появлении луча света сейчас же исчезает? И так как здесь, в этой статье о Пушкине, мы пока еще находимся в области фактов, в сфере творчества Пушкина, то вполне убедительным представляется его образ, и в душе рождается согласие, что в известном смысле, довольно близком к пониманию Мережковского, Пушкин в самом деле является родоначальником всей будущей русской литературы. Но когда на смену фактам появляются универсальные «мировые» обобщения Мережковского, то мы уже вступаем в область фантазии, и тогда «плодом стремительной ассоциации идей, необыкновенной легкости в мыслях» кажутся «смелые» гадания о прошлых и будущих судьбах человечества.