Жизнь – это ад? (СИ) - Страница 1

— Меня зовут Валентин, и я, — он трагически закатил небесные глаза, — алкоголик.

— Грехи тянут нас вниз, — печальным басом согласился санитар, перекладывая его поудобнее.

В его огромных руках, похожих на экскаваторные ковши, любой бы смотрелся ребёнком, но новый пациент: тощий, маленький и синий, был прямо как мертворождённый.

Валентин сник. На него напала апатия. Она всегда караулила где-то рядом и неожиданно набрасывалась из укрытия. Правда беспечная радость тоже не отходила далеко. Они боролись за его эмоциональное состояние, постоянно толкаясь и переругиваясь, как братья-близнецы.

Его внесли в палату и сгрузили на скрипучую сетку дореволюционной койки. Длинная штанга с препаратами и клубками перепутанных трубок угрожающе надвинулась. Иссушенный организм Валентина воспрял, но измученная душа сразу раскисла. Во время капельницы ему всегда хотелось в туалет, но поведать окружающим об этом конфузе, он не находил в себе сил и беззвучно страдал до последней капли раствора. Окружающие пока скрывались в сером, безголосом, зыбком тумане, в котором все лица кажутся одинаково бессмысленными и чужими.

Гигантский санитар исчез в длинном коридоре, но его тень ещё какое-то время падала с лестницы на пол и постепенно таяла, как упавшее на горячий асфальт мороженое. Через открытую дверь палаты видно многое. Об этом забывают даже лучшие медики, за что в итоге и расплачиваются. Валентин знал, как коварны и хитры бывают его братья по несчастью и не раз предупреждал персонал об их хитроумных заговорах и ловушках. Поэтому он и любил койку с краю. Оттуда было видно половину старой больницы, даже её потаённые закутки. Надо было только уметь смотреть.

Крадётся к выходу, вжав голову в плечи, пожилой фельдшер. Карманы его халата оттопыриваются и в них феерически звенит благословенная жижа. Курносая медсестра оккупировала служебный телефон, с воодушевлением рассказывая подруге о последнем ухажёре. Она ещё не знала, что завотделением всё это время безуспешно пытался прозвониться в отделение и медленно покрывался красными пятнами и отчаянием. Анестезиолог раскачивал сухой ногой, попыхивая беломором в приоткрытую форточку. Он едва помещался на подоконнике. Пола его длинного, не по размеру, халата свисала к батарее и то и дело окуналась в банку с бычками, набираясь их упругого аромата и бархатистого пепельного оттенка.

Валентин знал всё!

С каждым новым днём его глаза всё больше открывались, а зрение становилось таким ясным, что даже становилось страшно. Поэтому он подтягивал простынь к подбородку и щурился, заворачиваясь в кокон. Медсестра могла долго раскалять телефонную трубку, поэтому у него ещё было время собраться с мыслями до капельницы. Потом неутолимое желание оправиться, смоет все посторонние раздумья за ненадобностью. Но стоило ему прикрыть глаза, как коридор содрогнулся от грохота уверенных шагов.

— Тут у нас значит зависимые… — увещевал завотделением.

— Вижу! — вторил ему незнакомый надменный голос.

— Да, что на них смотреть. Несчастные люди, пойдёмте лучше в травму. Там каждый день что-то интересное. А нам ещё новый рентген поставили…

— Погодите!

Валентин подобрался. Это была его пятая проверка. После них никогда ничего не менялось, но накрученный начальством медперсонал начинал невольно зверствовать. Не со злости, а из-за малодушия. Человеческое нутро слишком мягкое и нежное, чтобы без последствий преодолевать тяжкие жизненные обстоятельства. Оно, как губка впитывает всякую заразу, а потом исторгает её на окружающих. Здесь, в наркологичке, это было особенно видно. Ведь как говорил русский философ Владимир Сергеевич Соловьёв: «Вино — прекрасный реактив: в нём обнаруживается весь человек: кто скот, тот в вине станет совершенной скотиной, а кто человек — тот в вине станет ангелом».

— Тут что?

— Палата…

— Сам вижу!

Дверной проём перегородило расплывчатое тёмное пятно. Свет ударял во тьму, но почему-то никак не мог её проредить. Наоборот, отскакивал от неё, извивался, корчился и спешил убраться прочь.

Валентин даже привстал и сильнее подался вперёд. По верхней перекладине дверной коробки что-то чиркнуло. Полетели искры. В нос ударил странный запах, будто кто-то забыл выбросить подпорченные яйца. По полу что-то натужно цокнуло, и в палату вошёл чёрт в белом халате.

— Сам вижу! — повторил он, раздувая ноздри и без того широкого носа, и уставился абсолютно чёрными глазами на дореволюционную койку.

Валентин отпрянул и протяжно икнул.

— Это ещё что? — прищурился чёрт.

Его суетливые руки перестали тискать блокнот и опустили его в карман белого халата.

Завотделением пригляделся. Даже поправил на носу очки, будто это могло помочь разглядеть что-то особенное.

— Пациент в острой форме…

— Сам вижу! — разозлился чёрт. — Почему он так на меня смотрит? Ты, что-то видишь, пациент в острой форме?

Валентин с трудом сглотнул металлический привкус и облизал внутреннюю сторону верхних зубов. Он много раз слышал про подобные ситуации. Бывалые товарищи рассказывали, что рано или поздно просветление случается со всеми. Главное не отступать с намеченного пути и, не взирая ни на что, идти к священной цели. Увидеть мир в его истинном виде одновременно страшно и прекрасно. Его первозданная свирепая сила должна пугать, а от неприкрытой нагой красоты захватывать дух. Только вонючий хвост, раскачивающий халат и стучащий по полу, к красоте не имел никакого отношения. Как и длинные рога оставившие опалины вверху дверной коробки, и острые копыта чертящие грязные полосы на выцветшем линолеуме.

— Тэээкс, — глубокомысленно протянул чёрт и, нагнувшись, попытался оттянуть Валентину веко, чтобы поглубже заглянуть в глаз.

Но пациент в острой форме так поспешно пополз назад от длинных когтей, что стукнулся затылком в спинку кровати.

— Увидел, значит, — поморщился проверяющий, — вот всегда тут так. Поэтому к вам и отправляют только в самом крайнем случае, — он обиженно зыркнул на завотделением и воздел палец к потолку. — Этого срочно на процедуру по новой государственной программе помощи сильно пьющим, но ещё не потерявшим человеческий облик. ПСНОЕНПЧО!

— Чё?

— ПСНОЕНПЧО! — сурово повторил чёрт.

Завотделением попытался улыбнуться, чтобы разрядить обстановку, но не смог. Губы дрожали и совершенно ему не повиновались.

— У вас ВИП-палата есть?

— Да, да, конечно…

— Вот туда его и перевидите… на процедуру, а я подойду, лично всё проверю. Программу курируют на самом высоком уровне. Стране нужны трезвые, работящие и покорные, то есть здоровые, граждане. Поэтому мы должны приложить все усилия, чтобы излечить их от алкогольных прозрений и вернуть в добропорядочное, тихое и спокойное дожитие.

— Да, да, конечно, — пролепетал завотделением.

Он уже двадцать лет тихо, спокойно и покорно не возражал проверяющим, поэтому и оставался на своём месте.

— Вот и чудненько, — чёрт подошёл к окну и с ненавистью взглянул на солнце.

В это время, как по волшебству, появился огромный санитар.

— В ВИП-палату, — прошептал завотделением.

— А что тут у нас с остальными, — уже из коридора услышал Валентин.

Его снова несли на руках. Мимо побледневшей, вытянувшейся по струнке на своём посту, медсестры. Тихого и незаметного анестезиолога и прямо-таки пепельного, опустившего глаза в пол и готового к любому наказанию фельдшера.

— В холодный белый день дорогой одинокой,

Как прежде, я иду к неведомой стране.

Рассеялся туман, и ясно видит око,

Как труден путь и как ещё далёко мне, — вдохновенно прочитал санитар.

— Тоже уважаю его стихи, — прикрыв глаза, согласился Валентин.

В этих огромных крепких руках, он чувствовал небесное умиротворение и благость. Все тревоги разбредались и оставалось только незамутнённое душевное спокойствие. А в огромной светлой комнате, с удобной кроватью, занавесками, телевизором и собственным санузлом, оно только окрепло и даже немного засияло, тем особенным счастливым блеском, который можно увидеть в глазах детей и пьющих философов.