Живой - Страница 22

Доругавшись, братки потопали по дороге. Они шли не спеша — а куда, собственно, теперь им было торопиться? Широкие спины их мерно раскачивались. Процессия завернула за угол. И только тут до Кира дошло.

— Я их видел… Блядь, я их видел!

— Угу, — сказал Никич без выражения.

— Я их видел! Почему я их видел?

— Учишься, — сказал Никич, — схватываешь новое.

— С кем поведешься, — сказал Игорь, — с тем и наберешься…

— Пойду-ка я к ним, пожалуй, — сказал Кир.

— Киллером?

— Угу. Тачки у них хорошие.

— Тачки нормальные. Да только ты стреляешь хуево.

— Я?!

Внезапно фигуры в кожаных куртках снова показались из-за угла, теперь они двигались очень комично, будто пытались бежать в мешках или в кандалах: руки их работали взад-вперед, размашисто, как при беге, а ноги едва переступали. За ними плавно, точно во сне, катился «линкольн» — матово-черный и длинный, как акула…

Быть может, зря я сочинил, зря я сочинил, зря я сочинил этот гангста-рэп.

— Понятно, зря, — сказал Никич. — Лучше б гимн Советского Союза сочинил, мудило.

Игорь посмотрел на свои часы — хорошие, «командирские». Кир, зевая, спросил его:

— Что — ходят?

— Не, у нас там часы не ходят. Так… привычка… Ну, куда теперь?

— Без понятия, — сказал Кир. — Я вот думаю — может, прямо щас пойти к ним попроситься? Вы б меня пристрелили быстренько, а?

— Не дури, — сказал Никич тоном строгого папаши.

— На хуя ты там им нужен, — сказал Игорь. — К ним каждый день новое пополнение прибывает. И все здоровые, о двух ногах.

— А некоторые, самые крутые, — заметил Никич, — даже о трех.

— Шмальнуть бы сейчас в башку себе, — сказал Кир.

Ему с каждой минутой становилось все хуевей и хуевей: то ли из-за Славки, то ли из-за письма, то ли из-за Тани — не разберешь. Психолог тот предупреждал: депрессия типа будет, трудности адаптации. Да не было у него никакой депрессии. Просто хуево. Шмальнуть бы — хоть в себя, хоть в чеха, что с Татьяной препирался, хоть в… а не все ли равно?

— Не дури, — сказал Никич. — Тебе знаешь к кому надо? К Пересвету.

— К Пересвету! — хмыкнул Игорь. — Да он контуженный, в натуре.

Кир не знал, о ком они толкуют, да ему и неинтересно было.

— Не контуженный, — сказал Никич и назидательно поднял палец вверх, — а заговоренный. Кому он на броню сядет — так те все целые, даже если бэха на фугас нарвется. А кому печать на лоб шлепнет — снайпера мажут…

— А ты его видел? — спросил Игорь.

— Печати видел.

— Хуйня собачья, — отрезал Игорь.

— Что еще за Пересвет? — спросил наконец Кир.

— Да монах один, офицер из десантуры. Говорят, он после Афгана в монастырь ушел, а как тут началось — в Чечню подался. Еще говорят, чехи его один раз поймали, предлагали в муллы пойти. А он их на хуй послал.

— Иди ты, — сказал Игорь. — Не бывает таких монахов.

— Ну, может, не монах. Просто мужик. Может, и не в Чечне, а еще на какой-нибудь войне. Может, и печатей никаких не было.

— Ты ж их видел.

— Мало ли что я раньше видел, — сказал Никич.

— Ну так и не пизди, — сказал Игорь.

Никич на это ничего не ответил. Он посмотрел на Игоря с каким-то непонятным выражением, как будто хотел ему сказать что-то такое, чего Киру слышать не следовало. Киру стало холодно, он обхватил себя руками. Попрыгать бы для сугреву… на чем прыгать-то? Ему показалось, что он почти не чувствует боли в ноге. Он попытался сделать такое движение, какое делают люди, когда прыгают. Ничего не вышло, он не смог даже оторваться от асфальта, только взмок весь. Жгучая боль пронизывала его теперь всего, до самой шеи. Зато согрелся.

— Я, между прочим, в Москве первый раз, — сказал Игорь, — пошли в клуб. Ну, про какой Славка базарил. Хочу погулять напоследок.

Кира резануло это слово — напоследок. Он хмуро глянул на Игоря. Но Игоря никакого не было; под прозрачным навесом, с которого скатывались дождевые капли, справа от него сидел начфин. На коленях начфин держал банку с помидорами. Кир опять затряс головой. Начфин медленно расплылся, как медуза, и исчез.

— Почему напоследок? — спросил Кир. — Бросить меня хотите?

— Я сказал «напоследок»? — удивился Игорь. — Ничего я такого не говорил. Продуй уши.

— Ничего он не говорил, — сказал Никич. — Ты, Кир, совсем плохой стал. Слышишь и видишь, чего нету.

— Глюки у тебя, — сказал Игорь, — с перепою.

Вовсе не глюки, он не ослышался, Игорь все-таки сказал «напоследок», и они все-таки его бросили. Когда вышли из клуба — сказали, чтоб он их обождал, а сами за угол отошли. И не вернулись. Он все ждал. Остаток ночи — ждал. Теперь уже солнце всходило сквозь дымку, солнце девятого дня, а он все сидел на бордюре, тупо провожая взглядом снующие туда-сюда машины, и ждал, хотя уже знал, что не дождется, как не дождался Славку.

Там, в клубешнике в этом, ему, в общем-то, понравилось. Группу, что пела, он знал, раньше слыхал записи. Название только забыл. Хуевое какое-то название, скучное. Рожа у мужика, что пел, тоже была скучная. А пели хорошо. Душевно.

Игорю понравилось, и Никичу понравилось, Никич даже танцевал под эту песню — с пулеметом в обнимку. Да всем нравится. Морозцем таким по душе дерет. Ну, может, такому, как жирный киновед, и не понравилось бы, ему филармонию подавай. А хорошо я ему шашкой в брюхо… а, черт, не ему, другому, но брюхо-то один к одному и морда тоже. Они ушли так неожиданно — вроде все было нормально, а потом, едва концерт кончился и все стали выходить, они сказали, что им куда-то надо, и ушли. Как же, неожиданно! Игорь же сказал «напоследок», и на часы свои, которые не ходят, все поглядывал. Да нет, они вернутся, если б ушли совсем, они бы так и сказали.

Он сидел на широком и низком бордюре, отделявшем тротуар от дороги. Улица была тихая, как погост. Да и не улица, а так — переулок. Они на этом месте расстались с ним. Вывалили вместе с толпой из клуба, прошли с полквартала, остановились перекурить, и Никич сказал Игорю, что… А Игорь сказал… И они ушли.

Дома выходили в переулок слепыми торцами, без окон. Слева, в арке, виднелся кусок двора. Двор был заросший, неухоженный. Во дворе был продуктовый магазин. В конце переулка стоял табачный ларек, рядом с ним — овощной. Одной стороной переулок упирался в какую-то большую улицу, другой — в еще один переулок. За ближним углом начиналась длинная глухая стена, ограждавшая какой-то склад. За этот угол он ходил, когда нужно было отлить. Стена была вся сплошь исписана и разрисована — преимущественно голыми бабами. Некоторые рисунки выглядели очень убедительно. Все это было так не похоже на Москву — ту Москву, что он видел вчера. Будто он и не уезжал никуда из Кораблика. А может, и не уезжал?

Может, с ними случилось что? Кир нервно хохотнул. Под трамвай, блядь, попали. Или под машину. Под тот черный… «линкольн», да? Абрам Линкольн. Братки их положили? Блядь, у Никича пулемет, куда там браткам со своими тэтэшками. Письмо это чертово, я им про письмо ничего не сказал, а надо было. Если они знают про все… ну, про Иринку там, — они и адрес Морозовой, небось, знают. Не знают, так узнали бы, спросили там у своих, когда встретят. Да у самого Морозова спросили бы!

А может, я обидел их чем? Ну мало ли. Ляпнул чего-нибудь лишнего. Все ж таки они мертвые. У них должна быть эта… психолог слово такое говорил. Тонкая душевная конституция. Тонкая — тоньше некуда. Особенно у Игоря. Ага. Я и Славку обидел. На хуя я его обидел? Надо было честно угадывать, когда он выбрасывал пальцы. Глупость, конечно. Но люди на глупости-то и обижаются. И там — там тоже… Если кому рассказать, из-за чего старшина Харлов набросился на прапора Лебедева, — оборжутся, лопнут. Чуть не постреляли друг друга. А на следующий день оба, Харлов и Лебедев, угодили на растяжку, Харлову ногу оторвало, как и Киру, а Лебедев умер на месте. И вся ихняя взаимная обида прошла, инцидент исперчен, как говорится. А Славка всегда был обидчивый, велся на всякую подъебку, самую дурацкую, как в детском садике. Вот он и… Ну, не вышел потом. А если б Таня вот так пришла, когда я с ним, у нас, и он мне рассказывает, что с двумя покойниками шляется по гостям, — вышел бы я? Таня все понимает. Как собака. Хотя, если б у нас с Таней была…