Живое Серебро - Страница 3

Гея, Арден и Арлен, не говоря ни слова, отделяются в конце первой мили – им направо, а мне бежать по прямой ещё один квартал. Уже за полночь, я знаю это наверняка, потому что выходила из дома в начале двенадцатого часа. Пробегая мимо городской ратуши в светлую ночь, я смогла бы различить время на барахлящих часах центральной башни, но сегодня слишком темно, так что даже не пробую отвлекаться и продолжаю сосредоточенно высоко поднимать ноги. Хорошо быть молодым, правда ведь? Особенно это замечается в вопросах выживания.

Чёрная из-за того, что нещадно закопчена ещё до рождения первых хозяев этого места, железная труба моего дома помечена люминесцентной краской – заметная только знающему глазу, светящаяся розовым цветом летучая мышка. Было бы здорово отдышаться, прежде чем прыгать на балкон своей спальни, но сегодня от этой передышки было бы мало кайфа – не видать ни зги, так что не насладиться даже зелёным светом коптящих масляных ламп в окнах соседнего дома. Его тоже почти не видно, но я знаю, что дом напротив точь-в-точь такой же, как и наш: высокий, хотя и только двухэтажный, с потрескавшейся и осыпающейся отделкой, соединенный с соседними домами общей крышей.

Уверенно присев и привычно ухватившись за знакомый край крыши, я с обыденной ловкостью в кромешной темноте спрыгиваю на давно потрескавшуюся плитку знакомого балкона и сразу же оказываюсь напротив окна своей спальни. Дальше совсем простое: открыть шершавые деревянные створки старого окна, сесть на подоконник, разуться и уже с грязной обувью в руках проникнуть в спальню. Все эти действия занимают меньше минуты, и вот я уже стою в заветной спальне, и под ногами даже не скрипят старые половицы, всегда находящиеся на моей стороне. Тихо закрыв окно на щеколду и не забыв занавесить его выцветшими шторами, я на ощупь включаю зелёную настольную лампу и с облегчением выдыхаю – ну вот я и дома, и беспокойная ночь начинает перетекать в приятную фазу.

Первым делом стянув с носа тряпичную маску, блаженно совершаю глубокий вдох, после чего продолжаю спокойно раздеваться. Одежду ассасинского кроя сразу же вешаю на спинку скрипучего стула, стоящего подле маленького столика, за которым я люблю заниматься исключительной роскошью для Кантона-J: читаю книги, конечно же, ворованные, но ворованные приятно – специально для меня. Комната у меня небольшая – четыре на пять метров, – но правда в том, что иметь собственную, отдельную комнату, принадлежащую только тебе одному – это ещё бо́льшая роскошь, нежели чтение книг. В моей комнате имеется не только стул, стол и подвесная полка с крамольными книгами, но даже двустворчатый шкаф и полноценная, удобная кровать. И всё благодаря контрабанде.

После контрабандной ночи всегда приятно забраться в принадлежащую тебе одной кровать, убранную чистым бельём, накрыться тяжёлым одеялом и на мгновение замереть от медленно разливающегося по душе, бархатного удовольствия, сопутствующего успешному завершению сложного дела. В такие ночи я особенно быстро, как ни в чём не бывало, проваливаюсь в дарующий успокоение сон.

Мне всегда приятно просыпаться по утрам, потому что утрами меня неизменно будят приятные ароматы, доносящиеся из гостиной, совмещённой с кухней и заодно исполняющей роль столовой. У матери вкусная готовка… Сегодня пахнет жареным беконом, шакшукой и свежим хлебом. Наверняка на столе найдётся и свежий козий сыр, и хрустящие тосты со сладким вареньем…

Хорошенько потянувшись, сбрасываю с себя одеяло и по привычному маршруту отправляюсь умываться. Дверь моей спальни находится рядом с дверью ванной комнаты, так что мне не составляет труда промелькнуть незаметно мимо шумного семейства, уже собравшегося за столом и занятого бурным обсуждением лавочных дел.

Нашему дому семьдесят шесть лет, если верить вывеске над его входной дверью. Кто были его самые первые владельцы, мы не знаем, но этот дом очень хорош. Весь первый этаж у нас отведён под лавку: в большей части зала, ограждённой перекошенными ширмами, мы изготавливаем разного рода посуду – я и Берд воссоздаём из глины чаши, вазы, тарелки, кувшины, кружки, после чего мать и сёстры раскрашивают наши труды стойкими красками и украшают причудливыми узорами; а в меньшей части зала совершается непосредственная торговля готовым товаром – стоят высокие стеллажи, полностью заставленные разнообразными глиняными изделиями, оборудована касса у самого выхода из дома. Лавка глиняных изделий приносит кое-какую прибыль, но не то чтоб серьёзную: в Кантоне-J люди совсем не часто готовы тратить свои и без того скудные гроши на приобретение посуды, да ещё и такой, которая в необозримом будущем обещает разбиться. То есть наша семья из пяти человек могла бы выживать за счёт лавочного заработка, но делала бы это без свежего мяса, свежих овощей и свежей молочной продукции – на столе остались бы только постная перловая каша и позавчерашний хлеб, что, однако, тоже считается роскошью для многих местных семей. Но что я никогда не переоценю, так это наличие в этом доме раздельного санузла: в ванной комнате у нас установлен хотя и старый, но зато собственный душ! Четырнадцатый год живу в этих квадратных метрах, а до сих пор не могу нарадоваться исправной центральной канализации и свободному доступу к горячей воде – кантонская роскошь, как она есть.

Слегка окунув влажную зубную щётку в банку с содой, прислушиваясь к весёлому смеху младших сестёр, доносящемуся из-за закрытой двери, приступаю к привычной процедуре чистки зубов. Сёстры продолжают задорно лепетать, и я знаю, в ком причина: так веселить их, да и меня, и даже мать, умеет только Берд.

Встретившись взглядом со своим отражением, неосознанно тяжело вздыхаю. У меня высокий рост – без малого пять футов и девять дюймов, – большие голубые глаза, которые Стейнмунн называет “огромными”, прямые и чрезмерно густые светло-русые, или “солнечные”, как преувеличивает мать, волосы длиной до локтей. С внешностью мне откровенно повезло, но внешними данными я пошла точно не в свою темноволосую и черноглазую мать, а так как я не знаю, кто является моим биологическим отцом, я понятия не имею, кого благодарить за это обременение: быть просто привлекательной девушкой в Кантоне-J опасно, а являться откровенной красавицей совсем худо – слюни текут, и руки тянутся не только у местных лоботрясов, но и у ликторов. Меня в этом непростом положении только то и спасает, что все в “J” знают и уважают Берда: в противном случае, мне было бы не избежать внушительных проблем на этой почве. И никто бы не заступился… Мой биологический отец умер ещё до моего рождения: был обычным батраком на копях, на которых надорвался, таская на себе неподъёмные мешки с каменной породой, отчего в итоге скоропостижно и скончался. Больше ничего о нём мать мне не рассказывала, а я и не расспрашивала: мы изначально были вдвоём, без отца, а из праздного любопытства бередить раны её тягостной и давно минувшей молодости я не желаю.

Из не до конца проснувшихся мыслей меня вырвал неожиданно громкий призыв из столовой:

– Дема, ты скоро?! – по одним только верхним нотам этого звонкого голоса я моментально узнаю свою двенадцатилетнюю сестру Октавию.

– Деми, давай скорее, а то мы все твои вафли съедим за тебя! – звучит второй, более низкий голос, принадлежащий десятилетней Эсфире.

Люблю своих мелких сестёр, так что даже одно только звучание их весёлых голосов способно вызывать у меня непроизвольную улыбку. Мою порцию вафель никто не съест без моего разрешения, это я знаю наверняка, так уж в нашей семье заведено, но всё равно поскорее сплёвываю остатки содовой воды в давно потрескавшуюся раковину и, дважды умыв лицо прохладной водой, спешу присоединиться к традиционному утреннему застолью.

Стоит мне только занять своё место за столом и ответить на всеми брошенное в мой адрес “доброе утро”, как крутящаяся у старенького деревянного кухонного гарнитура мать моментально заставляет меня напрячься: