Жестокий спрос - Страница 16
— Плясать хочу! Давай плясать!
Тяжело выбралась из-за стола, шатко шагнула на середину комнаты и неуклюже затопала, виляла бедрами и трясла грудями, а глаза были закрыты, словно она на ходу спала. Вася проснулся и вытаращился на Галину. Сначала ничего не мог понять, не доходило до него, а когда дошло — закатился в хохоте, крепко прилипший капустный лист подрагивал на щеке.
— Галька-балерина! Со смеху помру! Галька-балерина!
Услышав мелкий и хриплый хохот, Галина распахнула глаза, и они у нее позеленели от злости, остановились.
— Чего ржешь, идол?! Надо мной ржешь, глист вонючий?!
Она кинулась к нему и сильно толкнула обеими руками в плечо. Вася загремел с табуретки на пол, перевернулся, встал на четвереньки, выпрямился рывком и отбежал к окну. Перевертываясь, роняя хлопья капусты, полетела, чуть повыше его головы, тарелка, врезалась в раму, разломилась надвое, и осколки со звоном попадали на подоконник вместе со стеклами.
В это время — как из-под земли вылупилась! — появилась в конце переулка Шаповалиха, скорая на ногу и на язык старушонка. Она всегда появлялась там, где случалось что-то такое, о чем можно потом рассказать. А узнавать и рассказывать о том, что в Оконешникове было мало-мальски знаменито, бабка Шаповалиха любила больше всего — хлебом не корми, а дай узнать и рассказать.
Она сразу услышала крики в доме Фаины, взобралась на лавочку и вытянулась на цыпочках, чтобы получше разглядеть.
На Васю нашло. На него часто находило по пьянке — то злость дикая, то слезы ручьем. Если уж застревало что в голове, то ничего вокруг себя не видел и не слышал, словно глухарь на току. Он оступился, оперся рукой о подоконник и порезал ладонь о разбитое стекло. Далеко отведя руку, изумленно разглядывал, как кровь жиденькой струйкой стекает на пол, вдруг мазнул ладонью по лицу и хрипло выдохнул:
— Убью!
Галина не шевелилась. Вася, лохматый, перемазанный кровью, медленно подвигался к ней, странно припадая на обе ноги сразу.
Взвизгнула, как придавленная собачонка, Фаина:
— Беги!
Галина не шевелилась. Вася повел вокруг мутным взглядом, наклонился, выдернул из-под кровати табуретку.
— Беги, дура! Убьет!
Фаина толкнула Галину в дверь и успела скользнуть следом. Тяжелая табуретка глухо бухнулась в косяк, осыпала на пол известку. Фаина едва удерживала дверь, навалилась на нее грудью и пыталась накинуть защелку, а Вася как заведенный бился плечом, матерился и грозил, что, если его не выпустят, он к чертям собачьим запалит дом. Галина выбралась на крыльцо, удержаться на влажных ступеньках не смогла и свалилась в грязь. Долго, неуклюже поднималась, потом пошла, неуверенно переставляя негнущиеся ноги, не понимая, куда идет. Иногда останавливалась, качалась вперед-назад и снова шла, оскальзываясь на размоченной долгим дождем земле.
Фаина все-таки сподобилась и защелку накинула. Но Вася продолжал колотиться в дверь, он отходил от стола, разбегался, стукался в нее плечом и падал. С матерками вставал на ноги, снова отходил к столу, снова разбегался и бил плечом в дверь. Дом отзывался глухим гулом и дребезжанием стекол в окнах.
В одиночку видеть и слышать все происходящее бабка Шаповалиха не могла, ее распирало от желания сообщить новость другим, не откладывая ни на минуту. Проворно, по-молодому, она соскочила с лавочки и бегом припустила к соседнему дому, к Ерофеевым. У Ерофеевых ужинали и смотрели телевизор. Во главе стола, как в президиуме, сидел хозяин Иван Иваныч, а по правую руку его жена, Наталья Сергеевна, оба дородные, степенные и очень похожие друг на друга, как бывают похожими иные супружеские пары, прожив под одной крышей много лет. По телевизору передавали концерт и в избе, доставая до самых дальних углов, звучал капризный голос певицы:
— Сидите?! — не переведя запаленного дыхания, прямо с порога, быстро-быстро затараторила Шаповалиха. — А соседи концерт кажут чище телевизора! Целую спектаклю ставят! Дерутся у Файки! Давай скорей!
Иван Иваныч с Натальей Сергеевной переглянулись и поднялись из-за стола.
Вася колотился в двери, дом по-прежнему отзывался дребезжанием в окнах, и все еще брела по переулку к своему дому, покачиваясь и оскальзываясь в грязи, Галина.
— Тут война целая. — Иван Иваныч озабоченно нахмурился. — Ишь, как ломится, лихорадка.
— Господи, и каждый божий день, одно и то же! — Наталья Сергеевна хлопнула себя по бедрам. — А эта-то нажралась, ноги не волокет, совсем с ума посходили!
Тут подошли еще два соседа, Илья Жохов и Кузьма Дугин, остановились и стали смотреть.
Бабка Шаповалиха, по очереди заглядывая всем в глаза, торопилась рассказать:
— А я иду мимо, слышу ругань, ну, думаю, концерт будет. Как в воду глядела. Ишь, ишь чо вытворяет!
Огромный Илья Жохов сверху вниз глянул на старуху, недовольно буркнул:
— Ты, бабка, как та затычка, к каждой бочке поспеешь.
— А я чо сказала, неправду иль как?
— Бегаешь тут, язык чешешь. Эти дураки рехнулись, а ты и рада. Иван Иваныч, ты там в сельсовете в комиссии какой-то. Куда глядите, давно надо за шкирку взять.
— Давно, Илья, надо, давно пора.
— Господи, да что вы за люди?!
Все стоящие в переулке разом оглянулись на этот громкий и заполошный крик.
Кричала еще одна соседка, Домна Игнатьевна. Кричала и бежала по переулку, грузно переваливаясь на толстых ногах. Тяжело отдыхиваясь, ни на кого не глядя, она вбежала в ограду через настежь распахнутую калитку, хватаясь за перила, взобралась на крыльцо.
— Васька! Перестань, паршивец! Слышишь, перестань!
Удары в дверь прекратились, в избе установилась тишина, а потом Вася спросил:
— Кто там?
— Я это, тетка Домна. Перестань, слышишь!
— Все, не буду, — тихо, едва слышно, донеслось из дома.
Домна Игнатьевна откинула защелку, обернулась.
— Ну, чего встали? Цирк вам?
— Хлешше цирка. — Иван Иваныч сдвинул на затылок фуражку, почесал лоб и добавил: — Ну и народ пошел!
— Нечего с ними чикаться! — Жохов даже сплюнул от досады. — Давно вздрючить надо. Какого вы там смотрите?!
— Придется решать.
Из дома, куда следом за Домной Игнатьевной вошла и Фаина, не доносилось ни звука. Соседи по одному разошлись. Последним, то и дело оглядываясь, уходил Кузьма Дугин, не сказавший ни слова. Осталась лишь одна Шаповалиха: надо же было узнать, чем все кончится.
Домна Игнатьевна с испугом оглядела перевернутую вверх дном внутренность избы, разыскала клочок чистой тряпки, перемотала Васе руку и уложила его на кровать. Вася резко, прямо на глазах изменился, присмирел, утих, несколько раз глубоко вздохнул и захлюпал носом, забормотал:
— Тетка Домна, я тебя люблю, я тебе дров напилю, надо будет — зови… я завсегда, гад буду, напилю… Ух! Я…
Он не договорил и уснул.
— Эх, горе луково!
Домна Игнатьевна глянула на безучастно сидевшую у разбитого окна Фаину, начала было ее стыдить, но поняла, что Фаина не слушает, и махнула рукой. Тихо прикрыла за собой двери, потом аккуратно заперла за собой калитку, остановилась и перевела дух. Оконешниково, готовясь отходить ко сну, окончательно затихло, одно за другим гасило окна своих домов, и дома бесследно проваливались в чернильную темноту.
А за селом выла машина, выдираясь из грязи, ее вой становился все безнадежней и ожидалось, что он вот-вот прервется в своей самой высокой точке, прервется, а машина до утра останется в разбитой колее. Это залезть в грязь просто, а выбраться из нее великих трудов стоит.
Небо перед утром вызвездило. Серая забока, промозглая от сырости, едва заметно вздрагивала, голые ветки ветел и тополей оставались прежними, а трава, груды листьев на земле, низкорослый ежевичник покрывались седоватой изморозью. Дорога с глубоко выбитыми колеями, с грязью, перемешанной в них на сотни раз, замерзла, отвердела и в кузове первой машины, которая проехала по деревне, дребезжали и гремели железяки.