Жестокая охота - Страница 98

Бездыханными мумиями застыли они на скрипучих нарах, разделенных узким промежутком со столиком посередине, стараясь не шевелиться; с упрямством одержимых притворялись, что спят, хотя тот и другой не сомневались — усыпить бдительность бывшего товарища, а теперь злейшего врага, не удастся.

Бесконечно долго тянулись минуты, часы. Ближе к утру им стало казаться, что рассвет уже никогда не наступит.

Но он явился, по-весеннему прозрачный и стремительный. Продолжать нелепую игру в сон было бессмысленно, и они с закаменевшими лицами, осунувшимися за ночь до неузнаваемости, уселись за столом друг против друга.

— Пора решать… — Сыч смотрел на Панкрата тяжело, страшно.

— Я тоже так думаю, — ответил тот спокойно; ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Жребий?

— Нет, карты.

— Лады. Ножи на стол?

— Да…

Ножи вонзились в плотно подогнанные жерди. Замусоленные самодельные карты рассыпались по столу — на кон была поставлена жизнь.

— Сколько? — банкометом был Сыч; так выпало.

— Две.

— Еще?

— По одной… Хватит. Себе.

— Два туза.

— По второму…

Смерть стояла рядом, за плечами. Чья? — никто этого пока не знал. Но ее дыхание они ощущали так явственно, будто и впрямь она могла принять видимый, живой облик. Непонятный, неосознанный страх изливался крупными каплями пота, их глаза в полумраке избушки фосфоресцировали; им было жарко, и в то же время знобило.

— Двадцать одно. Все, Панкрат. Ты проиграл.

— Проиграл… — машинально повторил Панкрат, тупо глядя на карты. — Ну вот, приехали…

И он засмеялся, будто закашлялся, сухим отрывистым смехом:

— Кхи…кхи…кхи… Проиграл… Кхи…

Смех сотрясал его тело, на губах появилась пена. Сыч сидел неподвижно, как каменное изваяние, и казалось, даже не дышал; только в глубине зрачков то загорались, то гасли колючие искры. А Панкрат смеялся, судорожно заглатывая воздух.

Неожиданно глаза его округлились, в них заплескался мрачный огонь безумия; как хищная птица бросился он на Сыча и вцепился длинными ногтями в лицо старого вора. Встречный удар отбросил Панкрата к стене, но он снова попытался схватить Сыча за горло. Миг спустя они очутились на полу, рыча, как дикие звери, и кусая друг друга. Сыч вскочил на ноги первым и первым успел дотянуться до рукоятки ножа…

По речному руслу шла волчья стая. Весна выдалась затяжная, лед стоял крепко, и снега по-прежнему было вдоволь. Только сопки чернели мокрыми склонами да к обеду начинали журчать ручейки. За огромным вожаком, матерым волчищем с широкой мускулистой грудью, неторопливо ступала отощавшая волчица, а позади нее шли след в след три годовалых волка. Иногда вожак останавливался и принюхивался к узорочью следов на ноздреватом снегу, которые оставили таежные обитатели. Волчица, недовольно урча, подталкивала его вперед, несильно покусывая. Волк отвечал ей оскалом клыков, но на большее не осмеливался; прыжком увеличив расстояние между собой и волчицей, он снова неутомимо прокладывал тропу, вел стаю на новые, более богатые охотничьи угодья. Волчьи следы тут же наполнялись желтоватой водой, которая таилась под снегом.

Солнце уже показалось из-за сопок, и его мягкий рассеянный свет окрасил верхушки деревьев по берегам реки в светло-розовые и фиолетовые тона. Тонкие ветви прибрежных осин, осыпанные инеем, еще спали; ни единое дуновение ветерка не оживляло сонного спокойствия тайги, которая в этот утренний час была похожа на огромных размеров гравюру, сработанную гениальным мастером.

Вдруг вожак стаи, резко вскинув голову, остановился. Под серой с сединой шерстью пробежала тугая волна; он ощерил зубы и издал тихий горловой звук, напоминающий хриплый вздох. Остальные замерли в полной неподвижности, будто окаменели.

В сотне метров от стаи, на повороте речного русла, барахтаясь в мокром снегу, полз человек. Его изодранный ватник топорщился клочьями грязно-серой ваты, глаза были мутны и безжизненны, обмороженная гниющая кожа на лице, в котором уже не были ничего человеческого, висела лохмотьями. Извиваясь всем телом, как земляной червь, он упрямо продвигался вперед, загребая под себя снежное крошево. Временами сознание оставляло его; но только он приходил в себя, как снова с упрямством безумца полз вперед, будто до намеченной им цели оставалось совсем немного.

Сыч увидел стаю, когда волки окружили его. Вначале ему почудилось, что это люди. Из последних сил он стал на четвереньки, затем сел.

— Помогите… Жить… Хочу жить… — сипел Сыч, пытаясь неверной рукой поймать расплывчатые тени перед ним.

Волчица от нетерпения заскулила и сделала шаг вперед. Вожак злобно оскалился и сильным ударом головы отшвырнул ее назад. Волчица опешила и с непривычной для нее покорностью отступила, виновато глядя на вожака.

Только теперь Сыч разобрал, кто это. Хриплый звериный вой вырвался из его груди и резко оборвался. Когда гулкое эхо вернулось обратно, сердце Сыча трепыхнулось в последний раз.

Вожак медленно подошел к нему, обнюхал и, слегка фыркнув, затрусил прочь. За ним потянулась стая.

Стояли первые дни апреля 1953 года.

Начальник райлесхоза Швырков, смуглый брюнет с уже наметившейся лысиной, невысокий и живой как ртуть, с упоением расписывал Ивану Кудрину необычайную красоту и богатство таежного участка, куда сватал его лесничим:

— …Ох, какие места! Лиственницы в два обхвата, море кедрового стланика. А дичи, дичи сколько! Куропатки в поселок стаями залетают, под окнами квохчут. Глухари по весне устраивают не токовища, а ярмарки…

— Мягко стелешь, Швыра… — бесцеремонно перебил его Иван, закуривая.

Он имел право на такую фамильярность — Швырков был его сокурсником по лесотехническому институту.

— Ваня, могу поклясться чем хочешь — богаче лесничества в районе не найти!

— Колян, ты меня за мальчика считаешь? Прежде, чем явиться перед твои начальственные очи, я тут кое-кого порасспросил о делах района. Картина, доложу тебе…

— Трудно, не скрою. Хозяйство развалено, работать не с кем. В лесники сам знаешь кто идет… И я в начальниках всего два года хожу. Что можно успеть за это время? Стараюсь исправить положение. Потому и тебе вызов прислал. Знаю, что не подведешь. Вдвоем мы тут таких дел наворочаем…

— На энтузиазм давишь? Колян, мне уже за тридцать. О своих семейных делах я тебе рассказывал. Из-за них сюда и приехал. Так что давай не будем… Лучше скажи, почему от этого лесничества все специалисты шарахаются как черт от ладана? И что случилось с лесничим Ельмаковым?

Лицо Швыркова потускнело, он съежился. Нервным движением ослабил узел галстука и просительно сказал:

— Дай сигарету… Никак бросить не могу. Не хватает силы «воли…

Пока он возился с настольной зажигалкой, которая стреляла снопами желтых искр, Кудрин с горькой улыбкой рассматривал его лысину. В памяти возник образ совсем другого человека — проказливого лентяя Швыры, который умудрялся спать на лекциях с открытыми глазами. Был он длинноволос, кудряв, как нестриженный пудель, и пользовался большим успехом у институтских барышень, которым вешал лапшу на уши с неподражаемым простодушием и искренностью деревенского парня. Наверное, он и сам верил в то, что сулил очередной избраннице, потому как по окончании амурного романа страдал не менее недели и плакался в жилетку всем своим приятелям. Ребята относились к нему снисходительно и прощали то, за что другим не поздоровилось бы, — Швыра был безупречно честен и, не задумываясь, делился последним куском хлеба.

— Тебе уже все известно… — наконец молвил Швырков, избегая смотреть на Кудрина.

— Не совсем. Так, слухи. Хотелось бы из твоих уст.

— Рассказывать особо нечего. Был человек — и нет его. Хороший человек, из настоящих, без червоточинки. Сибиряк, широкая кость. И специалист отменный… был. Нашли его в тайге спустя неделю, после того, как он отправился намечать участок для вырубки. Можешь представить, что от него осталось. Лето, зверья в тайге полно…