Жестокая охота - Страница 117

И вот вчера очередное письмо: “Прости и пойми меня — у дочери должен быть отец. Родной отец… Я, одна я виновата…”

“ЗИЛ” с прицепом вынырнул из-за крутого поворота совершенно неожиданно и на такой большой скорости, что его занесло. “Что ты делаешь, собачий сын!” — мысленно закричал Любченко водителю — в этом месте разминуться было невозможно. Сжавшись в комок, Григорий хотел переложить руль влево, чтобы подставить под удар, которого уже нельзя было избежать, борт, но в последний миг успел заметить в кабине “ЗИЛа” пассажиров — женщину с ребенком. И тогда, зажмурившись, он резко крутанул баранку вправо — туда, где густо синела тень крутого обрыва…

— Он, божечки! Ой, мамочки! Вин, мабуть, помэр… — голосил над ухом высокий женский голос.

— Живой… я… — Григорий посмотрел одним глазом на заплаканное женское лицо, которое склонилось над ним; веко второго глаза почему-то не открывалось.

Кряхтя, он встал на ноги, морщась от боли в подреберье, и стал отряхивать с одежды снег.

Его “КамАЗ” лежал колесами вверх. Кабина была смята так, словно по ней прошлись кузнечным молотом огромных размеров. “Все… Похоже, на металлолом…” — подумал почему-то совершенно безразлично.

— Дяденька, дяденька, простите… — скулил рядом водитель “ЗИЛа”, щуплый веснущатый паренек с бледным лицом, одетый в еще добротный солдатский ватник — видно, недавно демобилизовался.

— Какой я тебе… дяденька… — угрюмо сказал Григорий и глянул вверх.

Над обрывом, широко открыв испуганные глазенки, стоял мальчик трех-четырех лет, закутанный в пуховый платок. Григорий попытался улыбнуться ему разбитыми в кровь губами, но получилась лишь болезненная гримаса. Он вздохнул тяжко и сказал водителю, пытаясь добавить в свой тихий голос побольше злости:

— Что же ты… как по асфальту… пацан. Да еще и с пассажирами. Набить бы тебе… морду…

Парень виновато потупился; женщина тихонько всхлипнула, достала носовой платок и принялась вытирать кровь с лица Любченко…

Прыгунов был неумолим;

— И не проси, Любченко, сам виноват. Машину мы, конечно, восстановим. А ты пойдешь слесарить. Мое слово твердое. Как я сказал, так и будет.

— Моей вины в случившемся нет. Вы же знаете…

— Какую машину загубили… — не слушая его, сокрушался Прыгунов. — Новье… План теперь к чертовой бабушке. премия накрылась… Нет, нет, за руль грузовика больше не сядешь…

Слесарил Григорий недолго, около месяца. Прыгунов, как и грозился, не разрешил ему сесть за руль “КамАЗа”. Но Любченко, которому за эти дни задымленная слесарка надоела до смерти, все же нашел выход из создавшегося положения.

В гараже, в самом дальнем его конце, возле сваленных, как попало, рам, покореженных кабин и разобранных на запчасти двигателей, стоял видавший виды однодверный автобус “КАВЗ". Водители на нем долго не держались. Автобус был своего рода карантином для тех, кто ожидал новую машину и наказанием для проштрафившихся. Понятное дело, такая чехарда не могла не сказаться на состоянии автобуса, который из-за отсутствия хозяйского глаза в конце концов превратился в ржавый ящик с выбитыми стеклами. И теперь ждал своего часа на списание.

Прыгунов противился недолго — автобус мог принести немалую пользу АТП. Потому он и разрешил Любченко заняться ремонтом этой полуразвалины. Прыг-Скок рассудил в общем-то мудро: с одной стороны, терять такого классного водителя, как Григорий, было неразумно, с другой стороны — свое слово он все равно сдержал, отстранив Любченко от дальних рейсов.

Григорий восстанавливал автобус почти два месяца.

Нужных запчастей на складах не было, и ему пришлось кое-что купить за свои деньги — товарищи помогли. Но эти расходы, и немалые, не смущали Любченко — он рвался на трассу.

В первых числах февраля свежеокрашенный автобус выехал за ворота гаража. Мотор, конечно, был неважнецкий, но ходовая радовала — все, что только от него зависело, Григорий сделал на совесть. Прыгунов, расчувствовавшись при виде преобразившегося автобуса-страдальца, пообещал к лету достать новый двигатель.

И стал Любченко работать на подхвате: возил приисковых рабочих на дальние полигоны, детвору — в школу-интернат, которая находилась в райцентре, в столовую — продукты с базы, отпускников — в аэропорт; короче, жизнь Григория постепенно входила в обычную шоферскую колею, без которой глухая, сосушая тоска изводила его денно и нощно.

Перед мартовскими праздниками Любченко вез из интерната детей. Их было всего четверо — три девочки и мальчик, третьеклассники. Остальных, постарше, уже забрали родители. Кроме них в автобусе ехали Витька Рагозин, который исполнил давно задуманное — купил в районном универмаге новый импортный костюм, и Зайчонок. Ему за его пьяные выходки не дали к празднику недавно введенные талоны на спиртное, и он, матеря по-черному “сухой закон”, слезно напросился в пассажиры, чтобы прикупить в райцентре вина или водки.

Настроение у Григория было неважное. Он озабоченно вглядывался в сгущающуюся темень, где уже роились в свете фар крупные снежинки — приближалась метель. А до поселка оставалось добрых полсотни километров…

— Гришань, по-моему, стучит… — Рагозин примостился на переднем сиденьи; повернув голову набок, он внимательно прислушивался к шуму мотора.

— Угу… — сквозь зубы сказал Любченко. — Уже давно…

— Сядем?

— Нельзя, Вить… Дети… — у Григория на скулах забегали желваки. — Сегодня суббота. На трассе никого… Тем более на нашем “аппендиксе”.

— Елки зеленые, совсем худо…

В Чертовой трубе ветер выл, как оголодалый волк. Дорогу перехлестнули заносы, и Григорию пришлось переключиться на первую скорость. Стук в моторе усилился. “Только бы проскочить трубу… Только бы…” — одна мысль билась в голове Любченко. Кр-рак!

Автобус дернулся и уткнулся радиатором в сугроб. Двигатель заглох, в салоне запахло разогретым маслом.

— Ах ты ж… маме твоей миску пельменей! — оглянувшись на детей, вполголоса выругался Рагозин. — Дай переноску! — и выскочил наружу.

Григорий, безвольно откинувшись на спинку сиденья, хмуро наблюдал за тем, как Витька открыл капот и стал копаться в моторе. Через минуту Рагозин возвратился.

— Ну? — спросил его Любченко без особой надежды.

— Дело дрянь. Приехали.

— Э, мужики! Че стоим? Жми на железку, Гришаня! — это проснулся Зайчонок, который уже успел приложиться к бутылке.

Он встал и прошел вперед.

— Ух ты, метет… Заводи, поехали.

— Дыши в платочек… — оттолкнул его, морщась, Рагозин. — Мотор сдох.

— Да вы что… братцы? По-моему, мы в Чертовой трубе. А? Ну и ну… Дернула меня нелегкая в этот гроб на колесах пассажиром пристроиться. — Зайчонок зло сплюнул. — Все “сухой закон”… туды его в печенку…

— Помолчи, — оборвал его Рагозин и спросил у Григория: — Что делать будем?

— Придется кому-то за помощью идти… — ответил, не глядя на него, Любченко.

— Пойду я, — Рагозин решительно снял полушубок. — Давай свой ватник.

— Дует, Вить…

— Ничего, мне скоро и в свитере будет жарко. — Рагозин с трудом натянул ватник Григория, который затрещал под мышками. — Держись, Гриш… — Он с силой сжал предплечье Любченко и вышел из автобуса…

Салон остывал быстро. Дети сгрудились на заднем сиденье, стараясь потеснее прижаться друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла. Потерявший дар речи Зайчонок, тупо уставившись в пол, допивал уже вторую бутылку вина.

“Замерзнут… замерзнут! — Любченко подошел к детям и укрыл их полушубком Рагозина. — Что предпринять?”

— Холодно, дядя Гриша… — дрожащим голоском отозвалась одна из девочек.

— Потерпите немножко. Скоро за нами приедут. Скоро… давайте попрыгаем, а? Сразу согреемся. Ну-ка, начали! Вот так — раз, раз…

Но прыжки помогли мало. Вскоре дети выбились из сил. Тогда Любченко затормошил охмелевшего Зайчонка.

— Вставай! Нужны дрова. Давай за сушняком, костерок в салоне разожжем. Иначе дети замерзнут. Ну!

— Гришаня, хлебни… — Зайчонок, бессмысленно улыбаясь, совал ему в руки бутылку. — Согрейся…