Жестокая охота - Страница 108

Остаток лета и весь сентябрь он провел в почти полной трезвости и лихорадочной подготовке к дальней дороге. Даже сумел скопить малую толику денег. Свой основной капитал, полсотни кур, обещанных ему хозяином, все это время он холил с таким рвением и прилежанием, что хозяйка диву давалась. А потому грызла его меньше обычного.

По ночам Михлюшке теперь снились приятные сны, нередко цветные, чему он немало дивился, — такое случалось с ним только в детстве. Поутру он долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить волнующие видения, которые посещали его ночью, но перед глазами клубился только разноцветный дым и кружили мерцающие всполохи, похожие на новогодний фейерверк.

Сегодня Михлюшка наконец продал своих кур. Покупатель нашелся солидный, оптовый, не поскупился, и теперь Михлюшка с забытым сладостным чувством то и дело прикасался рукой к карману телогрейки, где хранились завязанные в узелок деньги.

И все же тревожно было у него на душе. Дело в том, что кур он продал, когда хозяева отправились навестить знакомых. С того памятного для Михлюшки дня, когда хозяин пообещал ему за труды полсотни кур, прошло немало времени. Больше к этому разговору они не возвращались, и теперь Михлюшка, который за три года достаточно хорошо изучил изменчивый нрав своего хозяина, с трепетом ждал объяснений.

“Что ему эти деньги? — думал он, в который раз пощупав заветный узелок. — Так, копейки, а я заработал. Сено косил — раз, крышу дома перекрыл — два… — принялся загибать пальцы. — Конечно, заработал…” — И, успокоенный, снова принялся за заявление.

"…Обесчаю быть передовиком производства и строить коммунизм”, — добавил он в конце прочувствованно, вспомнив выцветший лозунг над дверью автомастерской в зоне.

“Работенка… Легче поленницу дров наколоть. — И, аккуратно свернув листок вчетверо, Михлюшка сунул его во внутренний карман ватника. — Все. Пьем чай — и…”

— Дебет-кредит сводишь?

Михлюшка от неожиданности едва не свалился со скамьи — хозяин, как всегда, появился внезапно, словно из-под земли вырос. Несмотря на преклонные годы и тяжеловесную фигуру, он ходил споро и бесшумно, как рысь в поисках добычи.

— Не… — Михлюшка поторопился встать.

— И что же ты там накалякал, раб божий Михаил? — Хозяин поднял тетрадный листок, прочитал его.

— Так… — протянул он и подошел к Михлюшке вплотную. — Паспорт, значит, понадобился. Коготочки точишь, на материк собрался… сволочь… — вдруг зашипел змеем и дохнул на Михлюшку водочным перегаром.

— Это… ну, в общем, того… — обомлел Михлюшка под тяжелым ненавидящим взглядом.

— Молчи, недоносок, пока я говорю. — Квадратное лицо хозяина с косым шрамом на правой щеке почернело. — Паспорт ему нужен… Ну как же — каждый гражданин Совдепии должен иметь “ксиву”, чтобы не перепутали его с кем другим. Но про то ладно… Твое дело. А теперь скажи мне вот что — зачем моих кур продал?

— Дык, это, сами говорили. Заплатить чтобы мне.

— За что? Кормлю, пою, одеваю, живешь у меня как у Христа за пазухой. И еще платить?

— Обещали ведь. Полсотни кур. Я и того…

— Обещал? Тебе? Ты что, меня за слабоумного держишь?! Где деньги? Ну!

— Косил я, сено. Крышу… водопровод… И это, как его… — Михлюшку трясло,

— Гони деньги, неумытая харя. — Хозяин шагнул к плите, взял топор. — Я тебя сейчас — на мелкие кусочки! — свиньям скормлю… И никто искать не будет…

“А ведь может… Ей-ей убьет, — мелькнуло в голове Михлюш-ки. — Отдам, пусть его". Но, помимо воли, вырвалось у него:

— Ды-к, это, как же… мои деньга! Заработал я. Заработал! Три года… Не дам! Нет!

Михлюшка кричал еще что-то бессвязное. Из глаз катились крупные слезы, худые руки судорожно рвали некрепкую ткань застиранной рубахи. Михлюшка бросал слова прямо в лицо хозяину, смотрел ему в глаза, пожалуй, впервые за три года, но ничего не видел. Перед ним будто сверкали разноцветные всполохи.

Переложив топор в левую руку, хозяин спокойно, как бы с ленцой, без замаха, ударил Михлюшку под ложечку.

Сломавшись в пояснице, Михлюшка беззвучно осел на пол. Хозяин запустил руку в карман телогрейки, достал узелок с деньгами, неторопливо пересчитал. Затем плеснул водой из алюминиевой кружки в лицо Михлюшке.

— Очухался? Вставай… — помог подняться. — Одевайся… — швырнул Михлюшке ватник и шапку. — И чтобы духу здесь твоего не было. Я тебя не знаю, ты меня тоже. Вякнешь кому или вернешься — пришибу. Топай, топай, — больно ткнул Михлюшке под ребра увесистым кулаком. — Вас таких много на чужое добро…

Ветер сек лицо Михлюшки сухим, колючим снегом. К ночи похолодало, разыгралась настоящая метель. Но он вовсе не чувствовал леденящего дыхания стужи, шел, как механическая кукла, — бездумно, не спеша, мелким шагом. Ему было жарко. Сердце словно раскалилось добела и гнало по жилам не кровь, а кипяток. Широко открытым ртом хватал Михлюшка стылый воздух, загоняя его внутрь, чтобы остудить грудь.

Городок будто вымер — притих, затаился, пережидая ненастье. Редкие прохожие, которые попадались навстречу, тут же растворялись, тонули в снежной круговерти, будто бестелесные призраки.

Неожиданно режущая боль сжала сердце. Нелепо взмахивая руками, как подранок перебитыми крыльями, Михлюшка закружил на месте и медленно завалился в сугроб…

Очнулся он от тихого повизгивания. Что-то теплое и влажное прикоснулось к его лицу. Михлюшка с трудом поднял будто свинцом налитые веки. Одноглазый рыжий пес-бродяга сосредоточенно вылизывал ему щеки. Михлюшка застонал, повернулся на бок, сел. Пес довольно тявкнул.

— Болит… — Михлюшка принялся растирать закоченевшие руки. — Вот, бывает… упал. А тебе спасибо, — попытался погладить пса, но руки были еще непослушными. — Выгнали меня. Куды пойду теперь? А? Денег нет. Вот осталось всего-то… — Он нащупал в ватнике мятые трешки и рубли. — Тридцать четыре с копейками. Холодно. Сейчас встану. Ты погодь, я тебя накормлю. Вот только время-то позднее. Куды теперь… Мороз, поди, за двадцать… Может, к Дарье? А что — примет. Больше некуда… Мне бы ночь перебиться. И сердце… С чего бы?

Михлюшка долго искал люк колодца теплотрассы, где ютились Дарья с Башкой. Поверх чугунной крышки намело сугроб, и он минут десять рылся в снегу, пока добрался до нее.

— Эй! — постучал кулаком.

В ответ тишина. Тогда Михлюшка стал на люк обеими ногами и затопал.

— Кто там? Какого черта? — наконец послышался голос Башки, сиплый спросонья и недовольный.

— Это я, Мишка! Пусти, Борис Олимпиевич, замерзаю.

— Иди… к бениной маме! — выругался Башка; в глубине колодца что-то звякнуло. — Ах ты, господи! — вскричал он, словно его укусила оса. — Разбилась… Почти полная была… Вот беда, так беда…

— Открой, Борис Олимпиевич. Помру я, холодно.

— Уйди, зараза! Это из-за тебя все! Уйди по-хорошему, харю раскровяню!

— Дарья, а Дарья, ты меня слышишь? — Михлюшка понял, что Башка был сильно пьян, ноги его не держали, и поднять тяжелую крышку он был просто не в состоянии.

Дарья не отзывалась. То ли ее не было, то ли спала мертвецким пьяным сном. Михлюшка звал ее, пока не охрип. Но из колодца слышалась только ругань Башки. Тогда он в отчаянии попытался сковырнуть крышку совершенно закоченевшими руками, но мороз и теплый воздух изнутри припаяли тяжелый чугунный диск к металлической горловине люка намертво.

— Без лома… не получится. Никак… — Припал к крышке грудью, заплакал: — Башка, разбуди Дарью. Пустите, Христа ради. Замерзну. Да пустите же, вы! — ударил кулаком о толстый рифленый металл.

— Пошел к свиньям собачьим! Гостиницу нашел. Без тебя тошно… — И Башка снова запричитал над разбитой бутылкой.

— Ну что ты скажешь… — Михлюшка тяжело поднялся, стряхнул снег с ватника. — Совсем худо… Руки закоченели. Снегом надо… — принялся тереть негнущиеся пальцы. — В какой-нибудь подъезд пойду. Отогреюсь чуток. А там… это… видно будет…

Ржавая, невесть когда крашенная батарея отопления в подъезде трехэтажного дома сочилась горячими каплями. Сырой пар клубился над лестничным маршем, застывая на бетоне снежными сталактитами самых причудливых форм. Михлюшка, отогревая руки, присел на корточки. В голове шумело, сердце билось вяло, неровно, отдавая в руку тупой пульсирующей болью.