Женский портрет в три четверти - Страница 16
Ваш Уильям
Глава 8
Позвольте представить - попутчица с нижней полки.
Две бутылки "джигулевски", которые мы умыкнули накануне из запасов Могилевского, позвякивали на вагонном столике. Я лежал на верхней полке и смотрел в окно. Напротив меня валялся в тренировочном костюме отныне неразлучный со мною Миша Кравчук и притворялся, будто читает книгу по теоретической биологии в глянцевой суперобложке. Небось разглядывал картинки с ученым видом и думал про себя - а хорошо ли я смотрюсь со стороны, с соседней верхней полки?
Это, доложу я вам, не всякому выпадает такая честь, чтобы столичный корреспондент не из последних ехал к черту на рога, через реки, горы и долины, в твой заштатный пятиэтажный городок, слепленный в годы ударных пятилеток усилиями местных домостроителей, и ехал с единственной целью: взять информацию о предполагаемом открытии, которое вполне может оказаться -липой и скорее всего таковою и окажется.
Как генерал прознал, что мистер Кравчук сделал на конгрессе сенсационное сообщение, потрясшее мировое научное сообщество,- ума не приложу. Публика-то разбредалась с того затянувшегося заседания совсем не потрясенная, а, напротив, какая-то тихая, я бы сказал, зашибленная. Впрочем, такое случается и от потрясения. Может быть, Могилевский ляпнул что-то лишнее? Когда человек слишком много смотрит в видоискатель, он порой теряет контроль над собственной речью. Вот он и может выложить кому не надо: эвон какое сегодня сообщение было, курьез мирового значения, с потрясающей картинкой, а наш друг конгрессмен ходит, как пришитый, по пятам какого-то старикашки-англичанина и выканючивает у него никому не нужное интервью. А этот некто, кому Могилевский ляпнул, в свою очередь докладывает генералу, что, мол, у нас в провинциальном городе делают сенсационные открытия, о которых в Кембридже даже мечтать не смеют, а мы об этом узнаем последними. Что делать шефу? Нобелевскогото лауреата ему упустить тоже жалко, даже не жалко, а просто нельзя, потому что есть мнение: он наш друг, всегда стоял горой за сотрудничество с советской наукой, никогда против нас никаких писем не подписывал, хоть старичок и чудной. И что в результате?
"Подписываю вам командировочку, дорогой Константин Григорьевич, быстренько, быстренько, за день управитесь и обратно, а как вернетесь, так сразу за бока этого сэра... (порылся в бумажках) сэра... (посмотрел на меня, я молчу)... сэра... (нашел бумажку под железякой) Бризкока. Вот так. И в пятницу даем на полосе два материала - что тут сделали наши ученые и как этот сэр... Бризкок расценивает в свете поступательного движения науки, ну и, понятно, немного о сотрудничестве ученых в плане прогресса и развития".
"Но ученый-то наш (это я спрашиваю у шефа), он здесь, в Москве, на конгресс ходит. Кто же мне там без него все покажет и расскажет?" "Руководство (генерал строг и тон его назидателен). Руководство и покажет и расскажет. А если этого мало, возьмите кандидата с собой в качестве экскурсовода. Газета оплатит".
"А если он не захочет? Если ему на конгрессе быть важнее?" "Детские разговоры, Константин Григорьевич! Статья на третьей странице нашей газеты, может быть, с портретом (незнакомки в три четверти или кандидата - я не стал уточнять), это с одной стороны, а с другой - какой-то белковый конгресс, что он, последний, что ли?" Я передал все это Мише близко к тексту, и он согласился мгновенно. Как будто истосковался уже по родным местам и жаждет хоть глазком взглянуть на брошенный им всего лишь на неделю институт.
О, тщеславие, что ты творишь с великими и малыми, не щадя даже провинциальных исследователей, украшенных расписными галстуками...
И вот поезд мчит нас на историческую родину кандидата наук Михаила Кравчука, что в шестистах километрах от златоглавой столицы, дабы корреспондент мог поведать многомиллионной читательской аудитории любимой народом газеты про некоторые запасы пороха в отечественных научных пороховницах. Так и вижу это десятимиллионоголовое чудище, уткнувшееся десятью миллионами носов в полосу с моей статьей.
Что ты делаешь с видавшими виды корреспондентами, тщеславие!
Поезд трясется на стыках, и, пока есть эти проклятые стыки на родимых рельсовых путях, все корреспонденты будут писать о них, вызывая у своих читателей справедливое озлобление, и мелькают за окном привольно раскинувшиеся картофельные грядки в зоне отчуждения, и дремлют стоя козы, привязанные к колышкам, а на соседней полке лохматый Кравчук притворяется, будто пополняет свой научный багаж, и звякают внизу бутылки...
Уже не звякают.
- Джентльмены, я предлагаю вам спуститься вниз и разделить со мной трапезу!
Сэр Уильям Бризкок, профессор Кембриджского университета, нобелевский лауреат и член всех академий цивилизованного мира, швейцарским перочинным ножом с тридцатью тремя лезвиями вскрыл бутылку пива и разлил ее содержимое в три стакана абсолютно поровну. Так разливают только дешевое вино в подворотнях - без примерки, с одного раза. Кто его знает, какая у сэра была молодость.
Возле стаканов на чистом листе бумаги переливалась жирным золотом разделанная рыба - Татьяна Аркадьевна сберегла для меня хвост, не обманула,а черный хлеб разрезан уже на аккуратные кубики, и каждый прикрыт кусочком масла.
Трапеза древних английских богов.
До чего же наши представления об окружающем мире и его нравах построены на стереотипе о собственной исключительности!
Нет, это только мы умеем разделывать вяленую рыбу! Это только мы хлебаем в вагоне бутылочное пиво! Это только мы, воспитанные в духе коллективизма, протягиваем друг другу руки в трудную минуту!
Когда протягиваем, когда нет. А вяленую рыбу сэр Уильям разделывает не хуже Могилевского, хотя тот слывет в редакции непревзойденным мастером этого трудного жанра.
Кстати, о Могилевском, Как я ни уговаривал Сашу поехать с нами - его бы отпустили, без вопросов,- он отказался. Сказал, что все ему надоело, хочет побыть один. Один так один. Я не стал лезть ему в душу, но мне показалось, что в тот вечер, когда мы разглядывали в его комнате странные картинки, с ним что-то произошло. Какая-то пружина внутри соскочила. Должно быть, он увидел нечто, превосходящее его понимание мастерства. Такое, чего не достичь ремеслом, чему не обучить и не обучиться.
Это я так думаю, и, если я прав, Могилевского следует полностью оправдать. Не поеду, сказал Могилевский, а то еще встречу у Миши на родине какую-нибудь прелестную провинциалку, приму ее за ту, что на портрете, отобью у достойнейшего провинциала, разрушу советскую семью и погружусь в пучину порока.
На тебя похоже, сказала Оля.
А профессор стоял рядом и барабанил пальцами по кювете.
И сказал вдруг: а я поеду. Только, Бога ради, без помпы и без телеграмм, без встречи на вокзале, хлеба-соли и прочего. Утром приеду, вечером уеду, и все.
Вот и хорошо, согласился Могилевский. А Бернар и О'Бумба поживут у меня. Я проведу целый день в очень приятном обществе.
Психи, сказал я. Вы что, с Луны свалились? А разрешение на поездку? Он же иностранец.
А что, спросил профессор, на мне написано, что я англичанин?
Ну, конечно, сказал я, такие костюмы, как на вас, каждодневно продают в этом магазине напротив Кремля... ГУМ, если не ошибаюсь.
Дд бросьте, сказала Оля. Поверьте моему опыту стюардессы.
Не выставляйтесь напоказ, и все сойдет. Не в тюрьму же вас посадят, в конце-то концов. И в должности не понизят, некуда понижать. Это не про вас, Уильям.
А у меня нет должности, отозвался Уильям.
Когда есть имя, должности не надо,- это я так думаю, сидя в вагоне.
Раз, раз - и две бутылки кончились.
И вот тут Мита Кравчук сказал длинную фразу про совершенство, которое постигается интуитивно, и про черту, отделяющую нас внешних от нас внутренних. Хорошая рыба в сочетании со сносным пивом приводит, случается, и не к таким философическим высотам. Недаром в странах, где уважают пиво, так много философов.