Женская месть - Страница 68

Шею актрисы украшало ожерелье «Солнце и Луна», которое Филипп уже видел на снимке.

– Она была великолепна, Эдди.

– Да, но внешность – это еще не все. Мама была доброй, Филипп. По-настоящему доброй. Когда она видела, что кто-то, пусть даже незнакомый, попал в беду, ее сердце тут же отзывалось. Ее легко было обидеть. Грубым словом, косым взглядом. Все, что ей хотелось делать в жизни, – это приносить людям счастье. Но перед смертью мама очень изменилась.

– Эдди…

– Нет, я хочу, чтобы ты увидел. Этот портрет был написан по моему заказу с фотографии, которая была сделана незадолго до того, как она вышла замуж. Мама была такой молодой, моложе, чем я сейчас. И так страстно влюблена. И, посмотрев на этот портрет, ты можешь сказать, что она была женщиной, уверенной в себе и довольной жизнью.

– Да, я вижу это. Но время идет, Эдди, и все меняется.

– Для нее имело значение не время и не ход вещей. Это ожерелье… Она мне как-то сказала, что почувствовала себя королевой, когда в первый раз надела его. Для нее не имело значения то, что она бросила любимую работу, друзей и поехала в чужую страну, где ей пришлось подчиняться иным законам и жить по иным правилам. Она любила и чувствовала себя королевой.

Филипп нежно погладил ее по щеке.

– Она и была королевой.

– Нет. Она была всего лишь женщиной – наивной, романтичной, с широким и щедрым сердцем. Мама многого добилась, стала знаменитой. И бросила все это, потому что он попросил ее это сделать. Ожерелье было символом, порукой тому, что брак налагает на него некоторые обязательства, как и на нее. Когда он отобрал у мамы ожерелье, тем самым он как бы объявил, что отвергает ее и меня. Он отобрал его, потому что развод был для него недостаточен. Он стер их отношения, их супружество из своей памяти, будто ничего этого не было. Тем самым он лишил маму последних остатков достоинства и самоуважения, а меня – прав, дарованных мне рождением.

– Эдди, присядь на минутку. Пожалуйста!

Филипп опустился на софу рядом с Адриенной, продолжая держать ее руки в своих.

– Я понимаю твои чувства. Было время, когда я искал отца в каждом незнакомом мужчине. В детстве я ненавидел его за то, что он бросил мою мать и отказался признать меня. И все же я искал его. Не знаю, что бы я сделал, если бы нашел его. Знаю только, что приходит время, когда тебе становится достаточно того, что ты значишь сам.

– У тебя есть мать, Филипп. То, что случилось, не сломило ее. И тебе не пришлось смотреть, как она медленно, час за часом умирает. Я так любила свою и столь многим ей обязана!

– То, что мать делает для ребенка, не требует вознаграждения.

– Она ради меня рисковала своей жизнью, и это не пустые слова. Она покинула Якир скорее ради меня, чем ради себя самой. Если бы ее поймали, ее жизнь была бы кончена. Нет, ее бы не убили, – пояснила Адриенна, видя, что глаза Филиппа недоверчиво прищурились. – Он не посмел бы это сделать, но она сама бы пожелала умереть. Мертвой ей бы отдали все почести, соответствующие ее положению, с ней обошлись бы лучше, чем обходились при жизни.

– Эдди, как бы сильно ты ни любила мать, в каком бы ни была перед ней долгу, ничто это не может сравниться с риском потерять жизнь. Задай себе вопрос: хотела бы она, чтобы ты это сделала?

Адриенна покачала головой.

– Вопрос в том, чего хочу я. Это ожерелье принадлежит мне.

– Но даже если тебе посчастливится выбраться из Якира с ним, ты никогда не сможешь объявить публично, что оно у тебя, никогда не сможешь его носить.

– Но оно мне нужно не для того, чтобы обладать им или носить его. – В глазах Адриенны снова вспыхнул опасный огонь. – Я хочу забрать его, чтобы он узнал, как я ненавижу и презираю его.

– И ты думаешь, для него это важно?

– Что дочь его ненавидит? Нет. Дочь там для мужчины значит меньше чем ничего. Это просто товар, которым можно распорядиться, как он и распорядился другими своими дочерьми, обеспечив себе с их помощью политическую выгоду. – Адриенна снова бросила взгляд на портрет. – «Солнце и Луна» значит для отца очень многое. Это предмет гордости, знак силы и власти. Если оно уйдет из рук королевской семьи, значит, надо ждать беды – революции, кровопролития и краха власти.

– Так ты хочешь отомстить своему отцу или всему

Якиру?

Адриенна заставила себя вернуться к жизни. Глаза ее, затуманенные, как если бы она грезила наяву, прояснились.

– Я бы могла это сделать – причинить боль стране и отцу. Впрочем, я предоставлю решать ему. Абду никогда не станет рисковать ни своей властью, ни положением Якира. Речь идет о его гордости. Он пойдет на все, чтобы вернуть ожерелье.

– И возможно, его гордость восстанет против тебя, и ты пострадаешь.

– Да, но на этот риск я иду добровольно. – Адриенна серьезно взглянула на него. – Пока ничего больше не говори. Я хочу тебе показать кое-что еще. Пойдешь со мной?

– Куда?

– Придется тебе надеть пальто. Я покажу, куда ехать.

Снег теперь падал сплошной пеленой; подгоняемый ветром, он заполнял проходы между зданиями. Набросив норковое манто прямо поверх домашней одежды, Адриенна попыталась расслабиться в тепле лимузина. Она никому еще не рассказывала о себе так много, даже Селесте, никому не показывала того, что теперь собиралась показать Филиппу. Хотя она и пыталась это отрицать, для нее имело значение его мнение. Первый раз за долгие годы одиночества ей понадобились поддержка и одобрение близкого человека.

Восточная сторона этого района была менее многолюдной, чем та часть Сентрал-парка, где она жила. Покров снега почти скрывал грубые надписи на стенах, нанесенные жидкой краской из пульверизатора, и все же кое-где они были заметны. Окна многих домов были заколочены. Машины доставляли сюда жаждущих и горящих нетерпением пассажиров. Постучав в нужную дверь, можно было получить пакетик первоклассного героина, а можно было получить и нож в спину. Филипп никогда не бывал здесь прежде, но понял, что это злачное место.

– Странный квартал ты выбрала, чтобы наносить новогодние визиты.

Адриенна заправила волосы под норковую шляпу.

– Мы ненадолго, – сказала она шоферу. Он кивнул, искренне надеясь, что так оно и будет.

– Что мы здесь делаем? – едва скрывая раздражение, брезгливо поморщился Филипп, когда они двинулись вдоль зловонной сточной канавы. – Здесь тебе могут перерезать глотку за одни только туфли, а ты разгуливаешь в норковом манто.

– Оно теплое. – Адриенна пошарила в сумке, стараясь найти ключи. – Не волнуйся. Большинство людей, живущих в этом квартале, – мои знакомые.

– Хорошая новость.

Филипп взял ее за руку, когда она начала подниматься по скользким сломанным ступеням.

– Будем надеяться, что у твоих знакомых сегодня не гостят их родственники из другого города. Что это, черт возьми, за место?

Адриенна открыла один за другим три замка. Когда она отворила дверь, ее голос ворвался в комнату, а потом эхо вернуло его обратно.

– Это помещение принадлежит мне.

Филипп закрыл за собой дверь, но ничто не могло спасти их от холода.

– Ты никогда не упоминала, что у тебя есть гнездышко в трущобах.

– Я купила этот дом.

Они вошли в огромную пустую комнату. Кое-где в полу зияли дыры, и это вызвало у него неприятную мысль о крысах. Два окна были забиты досками, остальные такие грязные, что свет, пытавшийся пробиться сквозь них, казался таким же тусклым и пыльным, как и все вокруг. Какой-то местный художник изобразил на свободном пространстве стен пары, занимающиеся любовью в разных позах, добавив ненужные разъяснения в виде нацарапанных рядом с картинками надписей.

– Здесь когда-то был довольно жалкий отель. – Адриенна сделала несколько шагов и сказала: – Я бы сводила тебя наверх и показала комнаты, но несколько месяцев назад лестница обвалилась.

– Значит, мне повезло.

– На каждом этаже по двенадцать комнат. Водопроводные трубы ненадежны, а проводка совсем пострадала от времени. Но, естественно, новый котел в порядке.