Женщина в зеркале - Страница 75

Мне кажется, что с Ханной случилось нечто подобное, когда она в ретроспективной иллюзии видит в Анне из Брюгге предшественницу Фрейда.

Впрочем, пусть!

Я доверяю вам это почти законченное произведение. Поскольку Ханна всегда хвалила мне вашу образованность и интерес к искусствам, думаю, вы найдете применение этому труду.

Что же до меня, то в это беспокойное время я ощущаю себя лишь матерью и патриоткой. Поскольку мои сыновья сражаются на фронте, я, каждый день листая газеты, жду сообщения о нашей победе. Ждать уже недолго. Война вряд ли затянется, серьезные специалисты сходятся на этом мнении.

С уважением,

Маргарет Бернштейн, урожденная Питц

42

Она шла по Брюгге к площади, где должна была состояться казнь. Палач возглавлял процессию, по бокам выступали стражники, она же то и дело оступалась на камнях мостовой.

От холодного, колючего весеннего ветра ей было холодно. Из-за тонкой льняной рубахи у нее создавалось ощущение, что она голая.

Когда она дошла до угла, толпа начала поносить ее. Энни опустила взгляд. Слышать их еще было возможно, но видеть — нет! Ведь именно они со своими предрассудками, тупыми убеждениями, незамысловатыми идеями отправляли ее на казнь. У поленьев, сложенных в центре площади, Энни подняла голову.

Значит, так ей предназначено умереть? На костре из этих поленьев… По ее телу пробежали мурашки. Струйка мочи стекла по ноге.

Палач поддержал Энни, потом, почти бездыханную, дотащил до столба, к которому должен был привязать. Она было воспротивилась, но тело внезапно перестало ее слушаться, оно не подчинялось ни воле, ни страху. Тело стало трупом.

Палач привязал ее к столбу.

Энни открыла глаза, и, как плевок, в лицо ей полетела вся злость толпы.

Вдруг она услышала под ногами потрескивание. Начал подниматься дым, за ним взметнулся длинный язык пламени. Она закричала. Страх смерти пронзил ей грудь. Она стала рваться, зарыдала, начала звать на помощь в густом облаке дыма, попыталась увернуться от пламени, но оно все разрасталось.

Все было тщетно.

Тогда она подняла глаза к небу и издала последний душераздирающий крик.

— Снято!

Каскадер схватил Энни, прижал к себе, спасая от пламени. Появились пожарные, стали гасить огонь. Съемочная группа облегченно вздохнула после этой невыносимой сцены. Вся массовка, сбросив с себя маски преследователей, аплодировала мастерству актрисы. Приветствовали ее и осветители, и помощники оператора, оставившие свои камеры. Энни, в слезах, надела протянутый костюмершей халат, натянула теплые носки, взяла стаканчик с горячим кофе и прошла в палатку режиссера, уставленную контрольными мониторами. Здесь было тесно: толпились ассистенты, продюсеры.

Ее встретили шумные приветствия:

— Потрясающе!

— Просто мурашки по коже!

— Горе мое, Энни, мне показалось, будто я сам стою на костре!

— Эта сцена повергла меня в жуткую панику, а этого со мной не случалось даже во время самых крутых фильмов ужасов.

— Это войдет в учебники! Я горжусь, что при этом присутствовал!

Энни поблагодарила и опустилась на стул рядом с Грегуаром Питцем.

— Я не уверена, — пробормотала она.

— Зря. Ты была бесподобна.

— Я не уверена, что Анна вела себя так. Во время этой сцены у меня возникло ощущение, что это кто-то другой — простая девушка с обыкновенными рефлексами. Я предала ее. Послушай, это, скорее, была я сама, только полгода назад.

— То есть?

— Пошлая. Эгоистичная. В страхе есть много самолюбования. Я только что умерла, как тот, кто собой восхищается. Анна из Брюгге была не такой.

Грегуар почесал в затылке и посмотрел в сценарий:

— Что касается ее конца, нет никаких свидетельств. Ни один автор хроник не описывает, как она вела себя во время казни. Сплошные домыслы. Ничего не известно.

— Нет, известно.

— То есть?

— Это можно себе представить.

Грегуар Питц задумчиво взглянул на Энни. В последние недели они поменялись ролями: сначала Анну из Брюгге принес ей, голливудской звезде, он, теперь же все давала ему она. Никто лучше Энни не чувствовал героиню. Ее всегда уместные замечания изменили если и не сценарий, то уж точно звучание многих сцен. Когда не хватало информации, Энни утверждала, что эмпатия и воображение могут дать фору исторической науке: это тоже определенная форма знания. Энни осваивала исчезнувшую реальность, представляя, додумывая то, что было неизвестно. Когда Энни в первый раз заговорила об этом с Грегуаром Питцем, он не придал значения ее словам, но теперь был скорее склонен к ним прислушаться.

— Хочешь повторить?

Он угадал: Энни страстно хотела сыграть сцену еще раз. Она бросилась ему на шею:

— Да! Пожалуйста! Ради Анны. Не для меня. Для нее.

Он нервно потер лоб:

— Для этого нужно время.

— Я подожду.

— Грегуар, — вмешался исполнительный продюсер, — само собой разумеется, это будет стоить денег.

Раньше Энни надменно заткнула бы ему рот. Но теперь лишь умоляюще произнесла:

— Ну пожалуйста…

Мужчины переглянулись.

— Хорошо, — заключил Грегуар. — Мы обновим декорации, костер и прочее… Снимем всю сцену целиком шестью камерами. Кое-что подправим по части света. На это понадобится час, может, больше.

Энни поблагодарила их и направилась к горбатому мостику. Съемочная группа оккупировала белостенный бегинаж: здесь отсняли несколько сцен, а в домиках-кельях разместили некоторые службы: костюмерную, гримерную, склад костюмов, кафетерий, столовую, бухгалтерию… Почти дойдя до своей гримерки, Энни вдруг передумала и направилась к огромной липе, росшей в центре двора. Это дерево давно занимало ее воображение: по легенде, оно росло здесь еще до основания обители бегинок. Считалось, что возраст этого долгожителя — еще крепкого дерева с бледно-зеленой листвой, источавшего восхитительный аромат, — лет девятьсот. Энни прижалась к стволу.

— Значит, вы знали Анну, ведь знали? — спросила она, обращаясь к вздымавшимся в небо ветвям.

Энни присела на корни липы, думая о том, как сыграть последнюю сцену. Чтобы дать импульс воображению, она вытащила из кармана книгу Ханны фон Вальдберг. Эта книга — единственное произведение автора — странным образом стала близка Энни: каждая фраза в ней была наполнена дыханием жизни. Конечно, порой рассуждения этой аристократки были экстравагантными — возможно, из-за ее психоаналитического прозелитизма, — но автора искренне волновала правда пережитого опыта.

Энни, как и ее предшественницам, нравилось абстрагироваться от себя самой, покидать собственную телесную оболочку и, забывая о социальном и семейном статусе, устремляться на поиски более значимой реальности. Энни доходила до этого скрытого «смысла всего» через игру. На съемочной площадке она переставала быть собой, однако, чтобы стать другой, чтобы определенный персонаж обрел в ней свое физическое воплощение, самой Энни приходилось проникать в некую сферу, вставать на перекрестье дорог, пересекать местность, где все жизненные различия утрачивали значение. И Анне, и Ханне были ведомы эти дороги. И если Анна попадала туда через созерцание природы и называла этот путь Богом, то Ханна обретала его в сексуальности и называла бессознательным. Что же до Энни, то ей вообще не нужно было ничего называть. Еще недавно причиной подобных состояний она назвала бы химическую реакцию, которую вызывали в организме наркотики или медикаменты, но, когда она начала лечить Итана, ей стало понятно — в который уже раз, — что определение подобного состояния зависело от времени. Ныне верили только в молекулы. Божественное, психическое, химическое — это были просто подходы, предлагаемые разными веками, чтобы открыть наконец дорогу к тайне. Анна, Ханна, Энни…

И хотя названные выше ключи открывали некие двери, тайна продолжала существовать.

Энни перестала пытаться понять это. Ей хотелось лишь испытать подобное. Поскольку она никогда не была сильна в оценке причин и смысла жизни, ее уделом оставалось незнание, но она радостно справляла этот траур по правде. Она решила принять это незнание с достоинством, а не со страхом. Она интуитивно избрала иной путь для проникновения в непознаваемость человеческого бытия. Нужно было просто жить в этой тьме. Но что могло осветить ее? Пока Энни не нашла этого факела. Зато у нее был амулет — доверие.