Женщина, у которой выросли крылья (сборник) - Страница 1

© 2018 Cecelia Ahern

Фотография автора на обложке © Matthew Thompson Photography

© Ересько К., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2018

Издательство Иностранка®

Постучав, медсестра Рада входит и аккуратно закрывает за собой дверь.

– Я здесь, – тихо говорит она.

Рада оглядывает палату, пытаясь определить, откуда раздается голос.

– Я здесь, я здесь, я здесь, я здесь, – твердит голос, пока медсестра шарит взглядом по всем углам.

Где-то возле окна… Взгляд ее упирается в белые разводы на стекле – это дождем за три дня размыло птичий помет. Нет, надо ниже и правее.

Она тихо вздыхает, сидя на подоконнике. Окно выходит на университетский городок. Она легла в университетскую клинику, надеясь, что ее здесь вылечат. Как бы не так! Шесть месяцев она провела здесь в качестве лабораторной крысы. Все эти ученые доктора только зря измучили ее, искололи и истыкали, в напрасных попытках выяснить, что с ней не так и что с этим делать.

У нее нашли редкое генетическое расстройство, которое провоцирует прозрачность хромосом. Нельзя сказать, что они разрушались, мутировали или еще что-нибудь – функции ее органов были в полном порядке, все анализы показывали норму, она просто становилась невидимой.

Это происходило постепенно, вначале едва заметно. «Ой, простите, я вас не видел», – то и дело приходилось слышать ей, когда ее толкали, об нее спотыкались или наступали ей на ноги. Она не обращала внимания, потому что давно привыкла к таким вещам.

Все ее тело исчезало равномерно. Не то чтобы у нее вдруг не стало руки, пальца или уха, нет, она вся целиком словно растворялась в воздухе, трепетала, как жаркая дымка над хайвеем – этакая нерезко очерченная форма с дрожащей серединой. Если только приглядеться, то можно было ее рассмотреть – в зависимости от фона и окружения, причем чем больше предметов находилось в комнате и чем ярче была обстановка, тем заметнее она казалась. Возле белой стены она была практически невидимой. Для дома она выбирала обои с ярким рисунком и цветную обивку для мебели – на таком фоне ее фигура маячила в виде размытого пятна, вынуждая людей напрягать зрение. Так она, можно сказать, боролась за существование.

Ученые и врачи на протяжении многих месяцев исследовали ее феномен, журналисты брали у нее интервью, фотографы так и этак колдовали с освещением, чтобы запечатлеть ее на фотографии. Но ей ничего не помогало. Некоторые из них были очень милы, однако как бы хорошо окружающие к ней ни относились, по мере усугубления ее состояния их симпатия сменялась банальным любопытством. Она таяла на глазах, и никто на свете, даже самые лучшие специалисты, не знали почему.

– Вам письмо, – сказала Рада, нарушая ее мысли.

– Спасибо. Положите на кровать.

– Мне кажется, вам захочется прочитать это прямо сейчас, – продолжает Рада.

Вот как? Интересно. Она встряхивается и снова, как учили, тихо шелестит:

– Я здесь, я здесь, я здесь… – Рада подходит на голос и протягивает в воздух руку с хрустящим конвертом.

– Спасибо, – благодарит она и берет конверт. Бумага цвета пепельная роза – как приглашение на день рождения в ее детстве. Она даже чувствует что-то вроде нетерпения, хотя в детстве ее почти никуда не приглашали.

Она была тихим, незаметным ребенком, из тех, что сливаются с пейзажем как хамелеоны. Только у нее это выходило против воли. Наоборот, она изо всех сил старалась быть замеченной, но чем больше старалась, тем меньше на нее обращали внимание. Чрезмерное старание понравиться отвращает – как она под конец поняла. Так или иначе, она не была из компанейских детей, для кого вечеринки или шатание с друзьями – обычное дело. Ей приходилось чуть ли не навязываться, хватать прохожих за рукав и кричать: «Посмотрите на меня!» Надо было стучать им в спины и махать руками у них под носом, чтобы они обратили внимание. Она не претендовала на исключительность, она хотела быть… как все.

Она слышала, что детство называют золотой порой, но сама считала это преувеличением. Шрамы ее детства остались с ней на всю жизнь. Ее считали робкой, но, будь у нее хоть малейшая возможность доказать, что это не так, она бы ее не упустила. Но шанса так и не представилось. У нее не было друга, чтобы помочь ей раскрыться, ей не с кем было даже поговорить. И она черпала силы в своем одиночестве, одиночество было ее зоной комфорта. Ее психотерапевт часто возвращается к этому вопросу, считая, что это поворотный момент, точка отсчета, после которой ее тело начало исчезать. Одиночество в детстве, чувство отверженности.

Она не замужем, и детей у нее нет. Не то чтобы она не хотела, просто так получилось.

Она не упивается жалостью к себе, она знает, что сама ответственна за свою судьбу. Но в последнее время что-то изменилось. Она увлеклась самокопанием, она задумывается о том, кто она, анализирует свой образ мыслей в попытках понять, как ее угораздило. Она вспоминает, что с детства всегда стояла и наблюдала за проходящей стороной жизнью, ожидая, что и она вот-вот вольется, заживет сама. Она все время ждала понедельника, чтобы начать жить заново. Наступал понедельник, но не такой, которого она ожидала, и она ждала следующего, надеясь, что он-то будет другой. Что ж, теперь точно все по-другому.

Исчезать физически не больно – эмоционально это гораздо сложнее вынести.

Три года назад, когда она начала реально растворяться в воздухе, ей то и дело говорили: «Я тебя не видел». Или: «Я не заметил, как ты проскочила». И чем дальше, тем хуже, и это тревожило ее. Во время беседы коллеги, бывало, прерывались, чтобы повторить ей все с самого начала, будто она только что подошла, хотя она все время была рядом. Ей надоело напоминать им. Она стала ярче одеваться, покрасила волосы, говорила громко, вступала в дискуссии, нарочно топала, когда ходила, – шла на все, дабы выделиться. Ей хотелось брать людей за головы и насильно поворачивать к себе – лишь бы ее заметили, посмотрели ей в глаза. Впору было закричать: посмотрите же на меня! Ее то и дело игнорировали возле барных стоек, в очередях, повсюду.

В худшие из дней она возвращалась домой совершенно отчаявшись. Она смотрелась в зеркало, дабы убедиться, что она еще существует, и носила с собой карманное зеркало на тот случай, когда ей казалось, что она растворилась без остатка.

Она была своим злейшим врагом. Если ей улыбались, оказывали иные знаки внимания, заговаривали с ней или приглашали куда-нибудь, она вцеплялась в эту возможность зубами, становилась назойливой и навязчивой. Стараясь удержать людей, убедиться, что она им нравится, она добивалась только отвращения. Сознавая, что ведет себя, мягко говоря, странно, вины за собой она не ощущала. Она изголодалась по компании, по вниманию посторонних – не коллег и не родственников, – так что, когда ей выпадал шанс полакомиться новым знакомством, она торопливо и жадно заглатывала его большими кусками, потому что не знала, долго ли придется ждать следующего. Не сразу она догадалась, что навязчивость отпугивает людей и мешает продолжению отношений.

Она выросла в Бостоне и переехала в Нью-Йорк. Она думала, что город в восемь миллионов жителей – это идеальное место, чтобы завести друзей, найти любовь, начать новую жизнь. Но оказалось, что чем больше людей вокруг, тем более одинокой она себя чувствует, потому что среди чужих одиночество усиливается.

Она работает в KPMG. Это международная финансовая компания со 150 тысячами сотрудников в 156 странах. Ее офисное здание находится на Парк-авеню, где у нее почти три тысячи коллег, которые плохо ее видят. Психоаналитики разобрали ее детство по кирпичикам, стараясь отыскать причину. Она была единственным обожаемым ребенком эксцентричных родителей. Ее отец-композитор и мать-скрипачка познакомились на концерте Бостонского симфонического оркестра на музыкальном фестивале в Танглвуде летом 1959 года. В раннем детстве она объездила с ними весь мир. Она была центром их вселенной. Они водили ее в театры, музеи, на балет, оперу, брали с собой в гости к друзьям-артистам. Там она бывала самая младшая, но никто не обращался с ней покровительственно, свысока, и взрослые при ней могли обсуждать любые вопросы. Она все видела и слышала.