Женщина-птица - Страница 9

Я вспоминаю ее очень часто. Может быть, слишком часто. Иногда я останавливаюсь перед зеркалом и внимательно себя рассматриваю. Прямой высокий лоб. Глаза… блестящие и, скажем так, чувственные. Что читается в этом лице? Юношеский трагизм? Страдание? Скорее всего, усталость, словно мне долго не давали спать.

Эстер… интересно, где она теперь? У родителей в Стокгольме? На семейной даче в Вермдо? Я могу легко представить ее там — прозрачный воздух архипелага, Эстер… даже не Эстер, а ее фотография, тень в окружении звуков Лунной сонаты или какой-нибудь из опер Вагнера, счастливая и в то же время несчастная… как она этого достигала, не знаю; по-видимому, одному ей известным дьявольским способом… А может быть, она осталась в Фалькенберге — тело среди тысяч тел на пляже в Скреастранде? Мне бы очень хотелось об этом не думать. Мне бы хотелось, чтобы лето вело меня дальше и дальше, чтобы я не слышал ее голос, чтобы она замолчала. Все должно постепенно вернуться к началу. Моя группа наберет силу, может быть, нам удастся заключить контракт с какой-нибудь фирмой звукозаписи, может быть, поедем на гастроли, создадим что-то бессмертное в вечном пасьянсе аккордов и гармоний… Почему я должен о ней думать? Я понимаю, что это звучит по-детски, но она отняла у меня что-то… невинность? Счастье? И я ей этого не прощу.

Свенссон появляется после ланча и окидывает магазин блуждающим взглядом.

— Как дела? — спрашивает он. — Как, черт возьми, дела?

Я рассказываю — вымыл витрину, продал старый электроорган в кредит.

— Люди с ума посходили, — ворчит Свенссон. — Электроорган… что с ним делать, когда есть синтезаторы… Он что, верующий?

Свенссон вздыхает и садится на стопку с нотной бумагой.

— Если бы я был здесь, — продолжает он, если бы я был здесь, я бы отговорил его покупать электроорган. Сегодня не тот день, чтобы продавать электроорганы, это же чувствуется в воздухе…

Он замолкает, уставившись в окно. Освещение не щадит его — лицо кажется неподвижным и морщинистым, словно старая гипсовая маска. Осенью ему исполнится семьдесят два, но он совершенный ребенок — упрямый, искренний, открытая книга.

— Ты займешься магазином, если я отойду от дел? — вдруг спрашивает он.

Я не понимаю, что он хочет сказать.

— Не знаю… а вы и в самом деле хотите уйти на покой?

— Старею, — говорит он. — Да я никогда и не умел заниматься делами. Ты же знаешь, что обо мне говорят в торговом обществе — у Свенссона не все шарики на месте.

Он замолкает и улыбается сам себе, словно отсутствие шариков — невесть какое достоинство, словно этим можно гордиться.

— В твоем возрасте я хотел делать скрипки, — продолжает он. — Теперь-то уже поздно. Теперь для всего поздно. Лучше уж кто-нибудь другой. Ты, например.

— Но вам же нравится ваш магазин, — возражаю я.

— Нравится и нравится! — у Свенссона есть привычка повторять слова в раздражении. — Нравится и нравится! Я же уже сказал — старею.

— У вас еще много лет впереди.

— Лет и лет… я же тебя не об этом спрашиваю! Я спрашиваю: возьмешься ли ты, если я уйду? Никого нет. Больше некому. Ты скажешь — жена? Она на шесть лет старше меня, выжила из ума и к тому же ей медведь на ухо наступил.

— Я не знаю… Я же еще и месяца у вас не проработал.

— Поглядим, — внезапно хохочет Свенссон. — Я еще несколько годочков поработаю, а там поглядим. Думаю, ты мог бы меня сменить.

Он встает, идет к прилавку и останавливается перед кассой. Потом открывает ящик и начинает считать мелочь.

— Иди домой, — говорит он, не глядя на меня. — Погода прекрасная, на пляже полно полуголых девок. Я даю тебе несколько дней отпуска. Приходи после выходных. Кстати, посмотри на себя в зеркало. На тебе лица нет! Поезжай куда-нибудь и отдохни.

Я киваю. Неужели по моему виду что-то заметно? Даже Свенссон обратил внимание… Он хитрее, чем все думают.

Я беру свою джинсовую куртку, иду к выходу и в дверях сталкиваюсь с покупателем.

— Закрыто! — орет Свенссон во всю глотку. — Сегодня здесь ничего не продается!

Утро. Я один в квартире. Папа в своем магазине, мама тоже куда-то ушла и оставила в кухне на столе записку: «Йоран! Папе после обеда нужна машина, так что я зря тебе сказала, что ты можешь ее взять. В половине первого идет автобус. Не забудь ключи, они в верхнем ящике. Важно, чтобы ты отдохнул, дружок. Увидимся после выходных…» Мамина подпись совершенно неразборчива — наверное, она очень торопилась. Но что она, собственно, пишет, что можно прочитать между строчками, что ей важно? Что она хочет мне сказать? «Важно, чтобы ты отдохнул, дружок». В этой фразе что-то большее, чем обычная забота; в каждом слове проскальзывает тревога, глубокая материнская тревога, не оставляющая ее с тех пор, как сестрица уехала и исчезла где-то за границей… Я представляю, как мама сейчас ходит по магазинам, в своем летнем плаще, хрупкое тело, карие глаза тускло отсвечивают медью. Она — словно олицетворение тревоги: как там Кристина во Франции, почему у Йорана такие плохие выпускные оценки, как ему там у этого полусумасшедшего Свенссона… Может быть, она беспокоится из-за моего неудачного романа с Эстер, хотя я никогда ей ничего не говорил — наши с Эстер отношения были обречены на секретность. Но она может и сама догадаться — такая у меня мама.

Я стою с маминой запиской в руке у окна. Сухой воздух, в ярком свете солнца танцуют пылинки. Я открываю окно и вдыхаю запах выхлопных газов и нагретого асфальта. Как мне все это знакомо: крыши соседних домов, запахи, пыльные тополя на улице… если немного высунуться из окна, виден уголок Стурторгет [7]. Белая, как мел, булыжная мостовая, поток машин, похожих на доисторические чудовища. Как все это знакомо — я видел все это, наверное, тысячу раз. Странно, но Эстер вдруг потеряла для меня всякое значение.

Я складываю вещи: ключи от дачи, одежда, сумка-холодильник с едой, акустическая гитара и наброски нескольких пьес — я начал работать над ними в самом начале лета. Выношу вещи в прихожую, поднимаю разбросанную по полу почту, возвращаюсь в кухню и сажусь на прохладную мойку. Оказывается, в кухне включено радио — я и не заметил. Слабый шорох новостей: «Премьер-министр Англии Маргарет Тэтчер сообщила, что военные затраты на войну на Фолклендских островах составили… В демонстрации за мир, согласно данным полиции, приняли участие… На днях состоится концерт „Роллинг Стоунз“ в Новом Уллеви»… Голос диктора все время меняется — то он четкий и ясный, то вдруг я не могу понять ни слова, словно он говорит на неизвестном мне языке. Я выключаю радио и начинаю разбирать почту. Реклама мороженого — два торта по цене одного. Пакет от социал-демократической партии — в этом году выборы, пора гнать буржуазное правительство… В самом низу — письмо от Кристины. Оно адресовано мне, написано самым лучшим почерком, на какой она только способна. Я какое-то время рассматриваю письмо, как будто конверт может мне о чем-то поведать. Потом возвращаюсь в прихожую и сую письмо в футляр гитары.

Я захожу к папе в букинистический — попрощаться. Несколько покупателей слоняются вдоль полок с книгами. Папа сидит за прилавком и слушает радио: «Позвони — сыграем». Он настолько поглощен этим занятием, что не замечает моего прихода. Неестественный голос Теллемара: «Какой шведский король был вынужден отречься от престола в 1809 году? На кону — три диска…»

— Густав-Адольф Четвертый, — произносит папа в пространство. — Заклятый враг революции и Наполеона. К чему это привело? У нас появилась новая форма правления, Карл Тринадцатый заключил мир с Россией и Францией и остался без Финляндии — она отошла к русским. Бернадотт стал, понятно, кронпринцем. Кстати, папу Пия Седьмого увезли в Савону, а вот по какой причине — забыл… Впрочем, это к делу не относится.

Мне всегда смешно, когда папа вот так разговаривает сам с собой; папа — неисчерпаемый источник знаний. Когда я думаю о нем, я всегда вижу его в магазине — с нахмуренным лбом, прищуренными глазами, с книгой в одной руке и с трубкой — в другой. Когда я был поменьше, я приходил сюда каждый день. Тогда я восхищался им; впрочем, я восхищаюсь им и сейчас. Его спокойствие, его манера двигаться — мягко, как кот, и в то же время немного неуклюже. Иногда он давал мне какое-нибудь поручение, и я бывал ужасно горд, сознавая свою значительность — сортировал скрепки и кнопки на его письменном столе в конторе в полуподвале, складывал вновь прибывшие книги в стопки по буквам алфавита. Справившись с заданием, я всегда получал вознаграждение — пару крон или билет в кино на дневной сеанс.