Женщина Габриэля - Страница 7
Виктория не отступила под угрозой, читаемой в его голосе и глазах.
— У меня тоже, сэр, — резко ответила она.
Опасность замерцала в воздухе.
— Что вы хотите, мадемуазель? — тихо спросил он.
Она хотела того же, что и все женщины.
— Я хочу, чтобы мужчина хотел меня, а не мою девственность, — откровенно призналась Виктория.
— Вы хотите, чтобы я желал вас, а не вашу девственность? — повторил он так, как будто мысль о том, что женщина хочет, чтобы её желали за то, что она женщина, а не за её невинность, никогда не приходила ему в голову.
Время лжи прошло.
— Да. Хочу.
Свет. Тень.
Серебристые. Серые.
Виктория отказывалась отвести взгляд от его глаз, которые поочередно отражали свет и тень, серебристое пламя и серую сталь.
Это та женщина, которой она стала. Это та женщина, которой она всегда была…
— И как бы вы хотели, чтобы я продемонстрировал вам своё желание? — спросил он, удерживая ее взгляд, поглощая его…
Виктория подумала о мужчине, который продемонстрировал ей своё желание, уволив ее.
— Вы заплатили две тысячи фунтов за привилегию прикасаться ко мне, — сказала она, в то время как сердце, казалось, подпрыгнуло к самому горлу.
— Вы хотите, чтобы я прикоснулся к вам? — спросил он тем мягким, соблазнительным голосом, в котором не было ни мягкости, ни соблазнения, а только простая и ясная опасность.
— Я не хочу, чтобы меня взяли, как уличную девку.
Грубая правда перекрыла рев огня в камине и стук крови в ушах Виктории.
На одно мгновение та боль, которую она испытывала, мелькнула в его глазах.
И тут же ушла.
Из его глаз, но не из её.
— И всё же вы пришли сюда продавать свою девственность, — голос был лишён эмоций, а глаза безжизненны, — как уличная девка.
Правда не покоробит Викторию.
— Да.
— Как бы вы хотели, чтобы вас взяли, мадемуазель? — резко спросил он.
Со страстью. С нежностью.
Но оба знали, что она продала это право.
Груди Виктории трепетали с каждым ударом её сердца. Металлическая шпилька впилась в её ладонь.
— С уважением, — напряжённо ответила она. — Я хочу, чтобы меня взяли с уважением… потому что я — женщина.
А не потому что девственница. Она хотела, чтобы к ней относились с уважением, потому что она — женщина. Потому что она не безупречна.
От напряжения кислород с трудом поступал в лёгкие Виктории.
— «Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актёры», — неожиданно продекламировал он. Наблюдая за ней. Серебристым пристальным взглядом, что был острее металлической шпильки, впившейся в ладонь. — Вы поклонница Шекспира, мадемуазель?
Виктория растеряно заморгала от резкой смены темы разговора. Однако это не замедлило бешеного сердцебиения.
— Именно эта пьеса у Шекспира мне не особо нравится, — удалось вымолвить ей.
— Какая именно?
— «Как вам это понравится», — сказала Виктория. — Пьесу, строчку из которой вы только что процитировали.
Воздух вокруг них завибрировал — возможно, в одной из комнат открыли дверь. Или закрыли.
— Вы получаете удовольствие от сцены? — спросил он таким дразняще соблазнительным голосом, которым никто в мире не имеел права обладать.
Он пробежал по её коже, словно огни святого Эльма.[9]
Дразня. Мучая.
Словно в насмешку за то, чего у неё не могло быть.
Она заставила себя сосредоточиться на его вопросе, а не на своем желании и наготе.
Виктории только однажды приходилось играть на сцене.
— Да, — ответила она. — Я получаю удовольствие от сцены.
И опять эта едва заметная вибрация — немой отголосок.
Только чего?
— Подойдите ближе, мадемуазель.
Команда, произнесённая мягким голосом, не уменьшила давления, сжимающего грудь Виктории, словно обруч.
Вот сейчас он возьмёт её. Полностью одетый, в то время как на ней только сморщенные на коленях чулки и изношенные полуботинки.
Прислонив к стене или нагнув над столом.
Как шлюху.
Виктория поняла, как нелепо она должна выглядеть — бывшая гувернантка, не обладающая элегантностью, чьей единственной материальной ценностью является девственная плева. Какой смешной должно быть, по его мнению, она была, требуя уважения к себе, в то время как над её одеждой презрительно насмехались бы даже самые низко оплачиваемые рабочие.
— Мои ботинки… — запнулась она.
— Оставьте их.
— Это не… — голос Виктории затих.
— Прилично, мадемуазель? — предположил он, цинично искривив губы.
Опыт и знание других ночей и других женщин отчетливо читались на его лице.
Сколько раз он проходил этот ритуал? — подумала она.
Сколько застенчивых девственниц он успокоил?
— Я собиралась сказать… удобно, — ответила Виктория, стараясь не потерять контроль над собой.
Она не узнавала себя, невозмутимо стоящую обнажённой перед незнакомцем, который громко озвучил её боль и потребность — эта женщина пугала Викторию так же, как и мужчина с глазами цвета расплавленного серебра.
— Уверяю вас, мадемуазель, ваши ботинки — не помеха, — сокровенно произнес он.
Ноги Виктории утопали в густом ворсе ковра; она шла вперёд, покачивая худыми бёдрами.
При каждом шаге они тёрлись друг о друга, вызывая приятные ощущения в набухших половых губах — ее движения причудливым танцем отражались в его глазах.
«Я знаю о желании, которое вызывает моя красота», — говорили эти глаза. Он знал о влаге, которая сочилась из её влагалища, и жаре, который превращал её соски в горошины.
За то короткое время, что они провели вместе, он узнал о Виктории больше, чем любой другой человек, которого она когда-либо видела.
Левый каблук Виктории подвернулся.
Волосы качнулись, словно маятник, лицо вспыхнуло от смущения, она вернула равновесие.
Мужчина с серебристыми глазами не выказал ни одобрения, ни насмешки — мрамор, заключённый в плоть. Он повернулся, скрипнув деревянным креслом, следуя за ее продвижением с непостижимым выражением лица.
Виктория остановилась между его телом и столом. Позади нее невозмутимый огонь деловито потрескивал в камине, равнодушный к надвигающейся потере женской невинности.
От мужчины пахло дорогим мылом и едва уловимыми ароматами табака и духов — слабый отголосок запахов, наполнявших салон.
Его макушка была на уровне её грудей; мыски изношенных ботинок находились в нескольких дюймах от мысков модных чёрных замшевых туфель.
Преимущество в росте — не преимущество вовсе. У Виктории не было сомнений в том, кто из них сильнее. Быстрее.
Гораздо опаснее.
В течение долгих секунд он смотрел на её груди, соски которых выглядывали из-под гривы волос, перекинутых через правое плечо.
У него были длинные ресницы. Густые. Тёмные, словно сажа из дымохода. Они отбрасывали неровные тени на бледную безупречную кожу.
Только сейчас он не был таким бледным. На высоких скулах выступили темно-розовые пятна. Виктория почувствовала, как под пристальным взглядом удлиняются и твердеют её соски.
Медленно он поднял ресницы. Серебристый взгляд сковал её.
— Я не хочу хотеть… — отчаянно прошептала она, чувствуя себя невыразимо уязвимой.
Она никогда не хотела желать… мужских прикосновений, мужских поцелуев, мужской страсти… Его зрачки расширились, глаза из серебристых превратились в чёрные.
— Желание — часть всех нас, мадемуазель.
Горло Виктории необъяснимо сжалось.
— Вы не похожи на человека… страдающего… этими желаниями.
Сожаление, промелькнувшее на его лице, утонуло в черных глубинах зрачков.
— Считается, что желание не приносит страданий.
Но оно причиняло страдание ему, неожиданно поняла Виктория.
Этот мужчина боролся со своими потребностями так же, как она боролась со своими. Боялся хотеть, не в силах остановить как страх, так и желание.
— Вы за этим пришли сегодня вечером в дом Габриэля… чтобы найти женщину, которая не отрицает своих потребностей? — нерешительно спросила она.