Женщина Габриэля - Страница 5
— Я — девственница, сэр. — Её спина напряглась; соски вдавились в шерстяной лиф платья. — В меня ещё никогда не входил мужчина. Да, я волнуюсь.
— Сколько вам лет?
Сердце Виктории пропустило удар. Она выглядит старше или моложе своих лет, задумалась она.
Следует ей солгать или сказать правду?
Что подобный мужчина хочет от женщины?
— Мне тридцать четыре года, — наконец, неохотно произнесла она.
— Вы — не молоденька девушка.
— Также как и вы — не юноша, сэр, — парировала она.
Виктория сжала губы, слишком поздно, слова эхом отразились между ними.
— Да, я — не юноша, мадемуазель, — ответил он невозмутимо. — Но мне очень любопытно — почему вы, в вашем возрасте, решили расстаться с девственностью этой ночью, в доме Габриэля.
Голод.
Отчаяние.
Но такому мужчине не захочется слышать о бедности.
Виктория попыталась быть благопристойной.
— Возможно, потому что я знала, что вы будете здесь сегодня вечером. Вы очень красивый, вам это известно. Первый раз у женщины должен быть с таким мужчиной, как вы.
Комплимент не возымел успеха. Виктория не была благопристойна.
— Я мог бы причинить вам боль, — нежно сказал он.
В его пристальном взгляде не было ничего нежного.
— Я хорошо знаю о том, что мужчина может сделать с женщиной.
— Я мог бы убить вас, мадемуазель.
Сердце Виктории подпрыгнуло в груди.
— Он у вас такой большой, сэр? — вежливо спросила она.
Желая убежать.
Желая сражаться.
Желая, чтобы ночь закончилась таким образом, чтобы наутро она смогла собрать воедино остатки своей жизни.
— Да, мадемуазель, у меня большой размер, — намеренно произнес он, следя за ней настороженным взглядом серебристо-серых глаз. — Немногим больше девяти дюймов. Почему вы не сняли плащ в салоне?
В камине развалилось горящее дерево.
Немногим больше девяти дюймов проникают между ее бедрами.
Образ мужского члена — тёмного орудия с прожилками вен и тёмно-красной головкой — мелькнул перед глазами Виктории. Но тут же на смену ему пришёл другой образ — лорда Джеймса Уорда Ханта, графа Голберна, министра внутренних дел… «Ну, девочка, сними плащ и покажи нам, что ты там продаешь».
По воскресеньям министр внутренних дел обедал с ее отцом; в течение же рабочей недели, в неустанных попытках очистить улицы Лондона от проституции, он занимался тем, что оскорблял падших женщин — «безнравственную прослойку общества» — перед палатой Лордов.
Она задумалась, знал ли её отец о ночной деятельности своего друга.
Она задумалась, разделял ли эту деятельность её отец.
Всё было не таким, каким казалось ещё шесть месяцев тому назад: ни так называемые респектабельные мужчины и женщины, ни обыватели, слоняющиеся по лондонским улицам, ни, конечно, сама Виктория.
Всю свою жизнь она скрывалась от желания; и вот теперь не может избежать его.
— Я не видела выгоды в том, чтобы выставлять себя напоказ перед публикой, — без всякого выражения произнесла Виктория. — Именно моя девственность имеет ценность, а не внешность.
— Вы боялись, что мужчины сочтут вас непривлекательной?
Она боялась, что мужчины узнают её.
— Я не предлагала красоту, — ответила она, защищаясь. И прикусила губу, осознав, что поддалась эмоциям.
Леди не демонстрировали своих чувств на людях. Предполагалось, что проститутки, как и гувернантки, вовсе не обладали эмоциями, не говоря уже о том, чтобы поддаваться им.
Бывшей леди, гувернантке, а теперь практикующей проститутке Виктории были присущи эмоции. Но она не хотела обладать ими.
— Вы считаете себя красивой? — спросил он бесстрастно, изучая ее взглядом серебристых глаз; у него были изящные лицо и пальцы — первое обрамлено коротким белым воротничком и соответствующей бабочкой, последние — чёрным мрамором, испещренным серебряными прожилками.
— Нет, я так не считаю, — с усилием произнесла Виктория. Честно.
Женщины растрачивали свои жизни на родителей, мужей, детей.
В подчинении не было никакой красоты.
— Но всё же вы думаете, что стоите две тысячи фунтов.
— Я запросила сто пять фунтов, сэр, — парировала она. — Это вы предложили две тысячи.
— Деньги важны для вас, — продолжал он. Голос. Глаза.
Виктория стиснула зубы.
— На деньги покупают уголь. Пищу. Кров. Да, деньги важны для меня, также как и для всех остальных.
Деньги, которые он заплатил за аренду этой комнаты на один час, обеспечили бы ей комфортную жизнь на несколько недель.
— Что бы вы сделали ради денег, мадемуазель?
Холодок пробежал по спине Виктории; потом он сменился жаром.
Он действительно спрашивает её, какие сексуальные акты она готова совершить?
— Я сделаю всё, что вы пожелаете.
— Вы позволите причинить вам боль.
Это был не вопрос.
Её сердце перестало биться, а потом забилось в учащённом ритме.
— Я предпочла бы обойтись без этого.
— Когда вы ели в последний раз?
Гнев охватил Викторию.
Он играл с нею. Просто потому что мог.
— Я здесь не для того, чтобы обсуждать мой аппетит, сэр.
— Но вы хотите есть.
Её желудок согласно заурчал.
— Нет, — соврала Виктория. — Я не хочу есть.
— Но вам известно чувство голода.
Она не признается в слабости этому мужчине, красота которого взывала ко всем женским инстинктам, которые она старалась подавить.
— Да, бывает, я забываю поесть.
Виктория прикончила чёрствую четвертушку буханки хлеба ещё три дня тому назад.
— Вы могли бы убить за деньги, мадемуазель?
Уличные проститутки иногда грабили и убивали клиентов, которых обслуживали.
Он подумал, что она уличная проститутка?
Неровный ноготь впился в её правую ладонь.
— Я могу заняться проституцией непосредственно этой ночью, сэр, но я не воровка и уж тем более не убийца. Вам нет нужды меня бояться.
— Вам доводилось убивать человека? — упорствовал он.
— Нет, — категорически отрезала она. Но у Виктории было такое желание.
Наблюдая, как день ото дня сокращаются её скудные сбережения, она хотела причинить боль мужчине, ответственному за все страдания, которые он вынесла из-за его действий.
— Вы бы стали меня умолять, мадемуазель?
Холодок, пробегающий по позвоночнику Виктории, теперь разрастался у неё в груди.
— Нет, — отчетливо сказала она. Решительно. Удерживая его взгляд. — Нет, я не стану умолять вас.
Как ни стала бы умолять любого другого мужчину.
Горящее полено упало в камине. Столпы искр устремились в дымоход.
— Снимите платье.
Желудок Виктории заурчал, подло напоминая о её смертности.
Если он возьмет её, она может умереть.
Если он не возьмет её, она умрет.
От холода. От голода.
Или, возможно, её убьют ради плаща и ботинок, чтобы кто-то смог пережить на лондонских улицах ещё одну ночь, ещё одну неделю, еще один месяц.
Чувствуя себя так, будто она сторонний наблюдатель, Виктория потянулась к лифу платья. Она видела свои действия серебристыми глазами.
Покрасневшими обветренными пальцами Виктория расстегнула одну пуговицу, вторую, третью… За расстёгнутым коричневым шерстяным лифом платья показалась бледная кожа. Основание шеи… ложбинка между грудями… изгиб живота, скорее впалого, чем округлого…
Глубоко вздохнув, Виктория повела плечами. Жёсткая шерсть каскадом скользнула со спины и бедер, распластавшись вокруг ног.
На ней не было ни женской сорочки, ни корсета, ни нижней юбки, чтобы прикрыть ягодицы.
Эти вещи также были проданы на Сент-Джайлс Стрит.
Она распрямила плечи, сознавая не столько свое сбившееся дыхание, сколько то, что на бёдрах болтаются мешковатые шелковые панталоны, шерстяные чулки сморщились на коленях, а полуботинки натёрли лодыжки.
Сделав над собой усилие, Виктория очистила мозг от посторонних мыслей.
Жаркая волна охватывала кожу, в то время как холод его пристального взгляда блуждал по её телу. Плечам. Грудям. Шелковым панталонам, прикрывающим верхнюю часть бёдер.