Желтый дьявол
(Т. 1 ) - Страница 13

Тонконогий углубляется в сводку. Молодое черное, с едва пробивающимися усиками лицо, даже очень молодое, чуть-чуть пухлое; плечи покатые, слабые; узкая впалая грудь.

Но зато какие тихие ясные глаза, такие глубокие и грустные. Как он стал военным? Был офицером в царской армии. Сейчас — командующий войсками Приморской Области. — Про это знает только одна гражданская война, да Великая Русская Революция.

Вошел Люкса. Панибратски поздоровался и, бесцеремонно развалившись в кресле, вынул портсигар, — хлопнул по крышке, открыл и протянул его Тонконогому. — Тот мотнул головой.

— А! Я и забыл, что ты не куряйшь.

Тонконогий улыбнулся на его постоянное и как бы намеренное неправильное произношение слов.

— Знаете, Люкса, — чехи что-то уже очень стали разгуливать… Потом ребята говорят, что у них там под лагерями у Черной речки роют окопы. К чему это все… Ваши сводки неопределенны. Дополните — все, что знаете нового.

— А что я знайт… знайт, что все чепуха: они верят Суханову… ждут пароходов… ухаживают за бабами, ну и… немножечко побрякивают своими австрийскими винтовками без патрон — и все.

— Все ли? — Разоружить их бы надо…

— Вот как раз то, что надо Диттрихсу, который ждайт только этого, чтобы устроить провокации, на которую никак не может сговорить Гирсу. А Гирса — умный, но трусайт чуть-чуть… — он знайт — чехи не хотят воевать… А вот это их заставит взяться за оружие… Слышал — как было Иркутске.

— Да-а, может быть так.

— Так, я говорю… Я сегодня ночью достану такой документик, что вы все ахнить — как они любят друг друга. А это — гарантий, что ничего у них не выйдет — уедут себе. Только не надо дразнить гусей. — Пауза. Потом, как бы вспомнив:

— Да, ты едешь на фронт?

— Сегодня ночью.

— Я поеду с тобой — надоело здесь болтаться в тылу да возиться с этими олухами…

— Ну, что же — едем…

Большое здание Чосен-Банк. Находится оно в самом центре города, по Светланской.

Быстро оглядываясь, юркнула в его зеркальные двери фигура в сером.

Бегом по лестнице.

К окошечку кассира за решеткой:

— Чек, пожалуйста чек! — и рука в черной перчатке в окно.

Здороваются — на пальце перчатки горит рубин с крестом.

— Коросо… коросо… — и японец улыбается, приседает, — как здоровье английского посланника?

— Он вполне здоров — и глаза на подпись на чеке; а там — английский росчерк красным.

Оба улыбаются. Из большого стального шкафа пачка иен вынута и вкладывается в руку в черной перчатке.

— Вот, поджалюйста, господин Люкс…

Быстро палец к губам и охват глазом зала. — Никого! Палец с рубином грозит через окошечко. — Японец скалит зубы:

— Коросо… коросо…

— Заседание Совета считаю открытым!

На председательском месте Суханов. Ему лет двадцать восемь-тридцать. Интеллигентные тонкие черты лица.

Его знает Владивосток. Он подпольный работник. Для кого товарищ Суханов, для кого Суханов, а для кого просто Костя.

Его доклад:

— Товарищи! Мы получили приказ Троцкого. Он предостерегает нас от чехов, находит их скопление в Владивостоке нежелательным…

— И верно! Верно! — раздаются голоса с мест.

— Товарищи! — продолжает Суханов. — Я все-таки думаю, что опасность тут преувеличена…

Он останавливается, подыскивая подходящих слов для выражения своей мысли.

— Вы идеалист! — резко перебивает его Раев — у вас розовые очки. — Дайте мне слово!

Суханов смущенно заканчивает свою речь двумя, тремя фразами. На трибуну поднимается Раев.

— Мы не должны идеализировать права наций. В революционной борьбе нации — орудие в руках классов. На чьей стороне будут чехи завтра? Кто нам может это сказать, гарантировать?

— Чехи — друзья японцев! — кричит кто-то с места. — …Долой чехов…

— Успокойтесь, товарищи, — говорит Суханов, наружно спокойный, но волнуясь не меньше кричащего, — давайте высказываться по порядку.

— Какая опасность от чехов? — говорит один из ораторов — учитель Буржин. — Это самый миролюбивый народ. Им нужно на родину — вот они и сидят во Владивостоке — ждут парохода. Причем тут японцы?

В середине дебатов входит взволнованный товарищ Лифшиц. Он подходит к председательскому столу. В руках у него телеграфная лента.

Суханов поднимается:

— Товарищ Лифшиц хочет сделать важное сообщение.

— Просим, — кричат с мест.

— Товарищи, — говорит Лифшиц, передвигая между пальцами ленту. — Это… это сообщение от Краснолобова — и, запинаясь, читает по ленте: …предлагаю… разоружить чехов… учредить строгий надзор… поторопитесь эвакуацией…

В зале тихо. Суханов нервно кусает губы.

Члены Совета колеблются.

— Товарищи, — наконец, говорит Суханов — мы достаточно высказались. Вносите предложение.

Постановляют Суханову поручить переговорить с Гирсой об ускорении эвакуации чехов.

— Опять полумеры — говорит недовольный Раев — ведь не так надо действовать! Не так!..

Но сильна еще в членах Совета вера в социализм чехов и в миролюбие японцев.

— Что, я вам говорил, говорил!.. Наивные люди, — это говорит Лифшиц, а все его по-товарищески зовут просто — Джером. Он эмигрант, маленький, сгорбленный, машет руками и трясет часто носом. — Ах! наивные люди, — и он нервно продолжает ходить по залу Совета.

А в окно видно, как Совет уже окружили чехи и вот-вот ворвутся. У окна стоит Раев.

— Да, табак дело, ерунда! — чешет он в затылке своей лапищей.

— Оставьте вы, скептики — это недоразумение…

— О-о!!.. — только и может выговорить Джером.

— Ну, вы, известно, панический человек, — и Суханов убегает в соседнюю комнату. Через минуту оттуда возвращается переодетым и через сад спускается к бухте на автомобиле. За ним убегает комиссар труда Губельман. Он встревожен, но еще надеется:

— Ничего — еще не так страшно, товарищи… — бросает он на бегу, — ждите, сейчас вернемся…

— К Гирсе поехали… сговариваться, — бубнит Раев.

У дверей тревожно возится сторожиха.

— Сговорятся, — отчаянно плюется Джером — и боком- боком проходит по коридору к выходу.

— По команде — марш, с бомбами на Совэт!.. — И чешский поручик идет к Совету.

Ультиматум:

— Двадцать минут для сдачи Совэта! — И смотрит на часы. Поднимает руку. Стрелки пригибаются, ждут…

— Ма-арш!..

— Ура! — Цепь чехов веером разбрасывается по улице, замыкая кольцом Совет; перепрыгивая через забор, заполняет сад. С бомбами они врываются в Совет.

Никого — пустые комнаты… Только сторожиха, тетя Дора, за стеклянной перегородкой энергично трясет головой, да машет угрожающе своими старческими кулаками чехам — она их не пускает в зал.

Треск — дверь ломается…

Совет взят.

Сторожиха сдалась…

Утро.

— А хорошо сегодня, солнышко…

— Ну-ка, поддай, миленькие, — и грузчик подмахнул под семипудовый куль с жмыхами, — крепко! — И крякнув, зашагал врастающими в землю ступнями ног к штабелю.

— Эй, стой, — бросай грузить!.. — и вбежал на конвеер молодой грузчик: слышишь, стреляют — смотрите, на Совете чешский флаг…

— Что? — и все впились глазами в сад, за которым, на берегу бухты виднелся желтый карниз Совета, а над ним из- за деревьев на флаг-штоке колыхал красно-белый флаг.

— Остановить конвеер! — кто-то гаркнул. Подбежал, рванул рычаг. И визг роликов спал. Тишина — напряженная, ждущая.

— Смотрите — смотрите: японец повернул орудие на Совет… снимают чехлы…

— Что это?..

Все вздрогнули — склянки на судах начали отбивать девять.