Железо, ржавое железо - Страница 69

Мне было уже не до смеха.

– Понятно. Вы переносите на местную почву то, чему учили нас в борьбе с нацистами.

– Совершенно верно. Мы уверены, что вы не позабыли отнюдь не джентльменские методы, которым мы вас обучили. Теперь, после некоторой переподготовки, вы могли бы передать свой опыт другим. Речь идет о выживании нашего народа.

– Прежде, помнится, речь шла о выживании всего человечества.

– Это правда, – ответил Бет. – Теперь задача уже, но четче. Речь идет о выживании пашей собственной нации, о вступающих в жизнь мальчиках и девочках, и полнокровных сабрах, и хлипких иммигрантах.

– Что значит сабра?

Отец обрадовался возможности внести свою лету в разговор:

– Сабра – еврей, родившийся здесь. Если я не ошибаюсь, происходит от «цабар», плод кактуса на иврите. С такой этимологией не поспоришь.

Бет кивнул.

– Значит, вы хотите привлечь меня к террористической деятельности? – спросил я.

Они дружно улыбнулись. В те годы этот термин еще не имел столь дурной репутации, как в конце XX века.

– Запугивать врага, подбрасывая «молотовский коктейль» в каирские кафе, посылать исламским лидерам бандероли с динамитом и прочее?

– Ну что вы, теперь мы стали умнее, – самодовольно заметил Алеф. – Вам предлагается трехгодичный контракт с правом продления, звание капитана с перспективой быстрого роста. Можете подписать бумагу хоть сейчас.

– Ничего я подписывать не буду, – ответил я и, повернувшись к отцу, добавил: – Ты попытался заманить меня в ловушку кровной мести, а я хочу мира. Покоя хочу.

Алеф, Бет и Гимел при слове «мир» скривились так, будто я произнес непристойность. Отец уткнулся в стену, не замечая бурого скорпиона, выползшего из-за массивного книжного шкафа, и зарыдал.

Chwech [68]

Мы подходим к самому важному событию в моем повествовании и переносимся в Ленинград. Людмила Джонс открывает дверь квартиры на улице Мизинчикова, 32, видит на пороге своего сына Реджинальда и в полном замешательстве произносит по-русски:

– Я не понимаю…

– Но я же писал тебе, – удивился Редж, – и открытку послал уже из Москвы.

– Я ничего не получила. – Она с трудом подыскивала английские слова.

– В Советской России налажена только техника ликвидации.

– Выражайся аккуратнее, – предостерегла мать, – никогда не знаешь, кто может услышать.

На площадке этажом ниже стоял сутулый старик в рубашке без воротничка и пиджаке без пуговиц. В руках он держал кувшин с широким горлом и, разинув беззубый рот, пялился на элегантно одетого иностранца. Пропустив сына в квартиру, мать заперла дверь. Так вот он каков, повседневный быт Советской России. Окно маленькой квадратной гостиной выходило на Фонтанку. У окна кресло-качалка, еще с дореволюционных времен. Шаткий стол, производства новой эпохи, накрытый грубой броской скатертью. На полу два выцветших розовых половика. Узкий коридор ведет на кухню без двери, а две комнаты, двери которых закрыты, наверное, спальни. Редж в который раз пожалел об утраченном обонянии: чтоб окончательно возненавидеть быт Советской России, не хватало неистребимого запаха капусты, лука и прокуренных стен. Как будто он читал русскую книгу в дурном переводе. Послышался горестный старческий кашель, и Людмила позвала дядю Бориса. Одна из дверей отворилась. Шаркая тапочками, к ним вышел старик, одетый в старую английскую пижаму и плащ, который служил ему халатом. Это и был двоюродный дедушка Реджа.

– Bore da. Ydych chi wedi codi eto? Ydw, [69]– сказал старик.

– О, господи, – только и смог вымолвить Редж.

– Я учу дядю Бориса валлийскому. Чтоб развлечь его как-нибудь.

Дед Борис был древний, как сам Господь Бог, с седыми немытыми волосами и нечесаной, пожелтевшей от табака патриаршей бородой. Он сидел, раскачиваясь в качалке, и одобрительно разглядывал внучатого племянника.

– Rydw i'n edrych yn well, on'd ydw i? [70]

– Ydych, yn wir, [71]– ответила Людмила. – Реджинальд не говорит по-валлийски. Говори с ним по-русски.

– Как на фотографиях, что ты мне показывала. Похож, – сказал старик. – А где остальные дети?

– Как поживают твои брат и сестра? – спросила Людмила.

– Дэн торгует рыбой, а Беатрикс по-прежнему работает в Министерстве иностранных дел. Спроси лучше, как я здесь очутился, – сказал Редж, с некоторым опозданием целуя мать.

Она успела немного оправиться от неожиданного визита и оживилась.

– Присаживайся, – сказала Людмила, – Что это ты привез?

– Настоящий английский чай, – ответил Редж и вынул из кармана плаща, брошенного на стул, жестянку.

– Смотри, дядя, английский чай. Побалуемся сегодня.

– И вещички на нем неплохие, английские, – отметил старик.

– Ничего особенного, – ответил Редж, – «Маркс и Спенсер».

– Маркс? При чем тут Маркс?

Редж сел к столу.

– Я здесь, что называется, в порядке культурного обмена. Сначала московское «Динамо» учило нас играть в футбол, а Большой театр – танцевать. Теперь я здесь с симфоническим оркестром Южного Уэльса и хоровым обществом Гламоргана. Это, конечно, не первоклассные ансамбли, но мы не собираемся развеивать советскую иллюзию о превосходстве их искусства над западным. Я приехал в качестве мужа одной из оркестранток и переводчика. Мы уже дали концерт в Большом зале Московской консерватории. Сам товарищ Сталин присутствовал. Следующий концерт здесь, в Ленинградской филармонии.

– Товарищ Сталин, – с благоговением произнес старик. – Неужели товарищ Сталин говорил с тобой?

– Он говорил со всей аудиторией. Встал, веско произнес: «Музыка – массам» – и сделал вот так. – Редж повернул левую ладонь большим пальцем вниз. – Мне показалось, этот жест означал, что нашу музыку массам слушать не следует. Сам он, правда, обратил внимание на симпатичную музыкантшу, исполнявшую главную партию ударных. Ему понравилось, как она звенела колокольчиками в «Картинках с выставки» Мусоргского. Ты, мама, конечно, догадываешься, о ком я.

– Евреечка, жена твоя. Где она сейчас?

– В «Астории», спит. Путешествие из Москвы оказалось довольно утомительным.

– А как Беатрикс поживает со своим евреем?

– Не нравится мне твой антисемитизм, мать. Боюсь, возвращение на историческую родину его усугубило. Как ты сама?

Вместо ответа Людмила отправилась на кухню заваривать чай. Она по-прежнему была хороша поздней зрелой красотой. В весе со времен Уэльса не убавила. Полные стройные ноги обуты в старые шлепанцы, пышные седеющие волосы убраны в небрежный пучок на затылке. Даже выцветший синий в цветочек халат не портил общего впечатления. Вернувшись, она сказала:

– Тебе этого не понять. Здесь мой дом.

– Еды достаточно?

– Скоро будет лучше. С едой здесь всегда было туго.

– Не скучаешь без нас?

– Надеюсь, что у Дэна все хорошо, а вы с Беатрикс всегда были непутевые, как говорил ваш бедный отец.

– А мы без тебя скучаем.

– Мне надо здесь присматривать за дядей Борей.

Когда она ушла в кухню, старик сказал:

– Славная она девочка. А мне уж недолго осталось.

Он вынул из кармана плаща мятую пачку папирос «Тройка» и прикурил от спички, чиркнув ею о задубевший ноготь.

– Эти папиросы вас погубят.

– Мокрота от них легче отходит, – закашлявшись, сказал Борис. – Лучше эту дрянь отхаркать, чем внутри копить.

– Поговаривают, что нашего короля сгубит курение.

– Все равно, эта гадость убивает не так быстро, как революция. Лучше уж от папирос помереть. На мой век хватило с избытком. В блокаду мы тараканов ели – как видишь, выжил.

– Многим не довелось выжить.

– Не довелось… Она снова замуж выйдет.

– Простите, я не понял?

– Мать ваша снова замуж выйдет. Она еще не старуха. Встречается с одним мужчиной, Григорием зовут. Она вдова, и он вдовец. Шеф-повар в «Метрополе».