Железные паруса - Страница 53

— Я хотел у тебя узнать… — вдруг неожиданно для себя начал Он. — Если ты все знаешь…

Андреа вскинул на него глаза. Глаза человека, который стоял уже одной ногой в могиле, но не выказывал слабостей.

— Я хотел у тебя узнать… — повторил Он и выдал себя с головой, свою неуверенность, свою браваду, — что ты думаешь обо всем этом? — Он невольно воздел руки к потолку хижины, подумав о пространстве вокруг, о небе, о застывшей тайге и обо всех тех городах, что лежали на юге и севере.

— Х-х-х! — легкомысленно, но с удовольствием хмыкнул Андреа. — И это спрашивает человек, переживший человечество.

— И все же?

Ему было стыдно. Ему действительно было стыдно, словно вопрос оказался глупым.

Но Андреа даже не дослушал его.

— Я думаю, что ты лишишься бессмертия, и с удовольствием пошел бы с тобой, чтобы посмотреть, какая она, эта новая жизнь. Но я болен и стар. Великой Тайны, о которой ты спрашиваешь, нет. Бессмысленно искать ее в том, что само по себе бессмысленно. Ты что-то узнаешь, и это становится нормой. Потом ты снова что-то узнаешь… Жизнь такова — какая она есть. Впрочем, мы сами ее такой делаем. Восхваляем, провозглашаем догмы и городим теории… Сам увидишь: чем дольше бедствие, тем люди лучше понимают, что Бога надо бояться. Не рискуй напрасно. Завтра похоронишь меня на мысу. Смерть не страшна, — продолжал он. — Если ты суетишься, ты увидишь демонов, если спокоен, — ангелов. Я увижу ангелов.

И радостно усмехнулся.

На вывеске было написано: «Дрынк», но говорили по-русски.

Проковылял человек. На спине красовалась изречение: "Лягните меня, я толстый!" Странный человек — вовсе не толстый, а просто какой-то неуклюжий, прямоугольный: "пять на пять и десять", в лапсердаке с длинными фалдами. Он даже сразу не разглядел, а затем понял — со ступнями, карикатурно вывернутыми наружу и в ботинках, как у Чарли Чаплина. Собственно, из-за этих ботинок на всякий случай Он и не стал его окликать, а вошел следом.

Гремела музыка — какая-то смесь Кренкенса и Тоя Вилкенса. На подиуме — брэйк, переходящий в линтон — сплошные «куклы» и верчение на голове. Толстяк уже пил, и в воздухе стоял крепкий, как дурман, запах пива.

— С собакой нельзя! — заявил бармен, но, чуть помедлив, потянулся за кружкой и, не сходя с места, налил светлого пива с шапкой пены.

Его смутило две вещи: не надо было платить и третий глаз во лбу у бармена — маленький, слезящийся, без ресниц и век, смотрящий, только вперед, как сигнал светофора. Сбылась мечта эзотериков, подумал Он, разглядывая публику. За могучей спиной Чарли Чаплина мелькали дико раскрашенные: «синие» и «зеленые» с белыми камуфляжными полосами на лицах и руках, и просто лица — азиатские и европейские — испито-желтые, но до странности похожие друг на друга, как две капли воды. Среди других надписей над стойкой одна призывала: "Пей — даже натощак!" Потом из множества рук, сжимающих бокалы, признал одну — четырехпалую, чешуйчатую, с присосками. И только чуть наклонился, чтобы разглядеть ее обладателя, как верный друг упредил его. Даже не упредил, а просто Он среагировал на метнувшуюся тень: двое чешуйчатых, поменьше габаритами, "три на три и на шесть", моргая, как курицы нижним веком, стояли в дверях, и один из них с направленным на него стволом диаметром не меньше кофейной чашки; Африканец сбил прицел, вцепившись в руку, а сам Он успел уклониться. Так что сеть, вылетевшая из ружья, облепила Чарли Чаплина, а Он, верный своей реакции, одновременно с прыжком метнул в голову стрелявшего тяжелый бокал и в следующий момент в шуме и грохоте опрокидываемых стоек, толкнул его плечом, пробивая дорогу к выходу. Толкнул со всей силы, но оказалось, — до удивления легко, несмотря на их габариты. Сбил обоих, как кегли, бросился к выходу, чувствуя, как они летят в разные углы бара. И пришел в себя, когда с Африканцем уже бежал, не оборачиваясь, зигзагами по упругой подушке листьев вдоль Обводного, туда, откуда они пришли — к мосту, и даже успел подумать, что, наверное, через мост опасно — слишком открытое было место, и еще — что их предал бармен.

На углу Атаманской их ждали. Первая пуля разбила окно в доме на противоположной стороне улицы. Вторая прожужжала ниже, так что Он невольно пригнулся и по сохранившейся с военных времен привычке уходить с линии огня, отскочил в сторону. Прежде чем прожужжала третья пуля, прыгнул за угол дома — у него совершенно не было желания проверять свое бессмертие, и был таков.

Он что есть силы бежал к парку с единственной мыслью, что у чешуйчатых нет автомобиля и еще, пожалуй, с надеждой, что такие брутальные создания не могут быстро бегать. И действительно, едва ему удалось перевести дыхание под толстыми развесистыми липами (Африканец бросился поливать кусты), как чешуйчатые появились со стороны Финляндского моста, но бежали, если трусцу можно было назвать бегом, нелепо, цугом, в нарушение всех уставов. Он вскинул карабин, вздохнул два раза, в просвете деревьев поймал на мушку первого и выстрелил. Не прослеживая, упал тот или нет, тут же выстрелил еще раз и еще три раза, каждый раз целясь в широкую шею чешуйчатого. И наступила тишина. Погони больше не было. Тих и печален был город, тихо и неизменно текла Нева. Было слышно, как где-то дрались и каркали вороны. Теперь Он был готов к неожиданностям. Он даже усмехнулся от гордости за самого себя. Дудки, твердил Он себе под нос, дудки… домой, только домой… на родную лежанку. Пусть «они» сами разбираются. Его больше не интересовала ни Великая Тайна, ни странные люди, прилетевшие на ракетах. Если они даже что-то и знают, это меня не касается, думал Он. Не касается! И еще Он подумал, Андреа ошибся, — не нужен Он человечеству. Не нужен!

Они прокрались вдоль магазинов с мутными витринами, в которых ничего нельзя было разглядеть, и вывески над которыми давно сгнили, а когда сунулись на площадь перед Невским мостом, за которым лежала Охта и которую Он знал, как свои пять пальцев, здесь уже стоял зеленый рыдван с мигалкой на кабине и прохаживался четырехпалый крепыш с непомерным седалищем, в розовом карборозидовом жилете, в мотоциклетном шлеме и с дубинкой. Он услышал, как тот произнес в микрофон:

— Операция "Хромой сын. Семь, один, девять", слушаю, слушаю…

Пришлось сделать степенный вид: выпрямился и умерил шаг, а Африканца прижался к ноге. И свернуть на некогда многолюдный Невский. Вдруг за стеклобронированным пакетом метро, над которым висело странное название: "ГородЪ — выход 11", увидел: огни рекламы и радостные лица — кто-то с совершенно диким лицом зазывал внутрь и даже услужливо распахнул дверь, дохнув при этом дымом:

— Дурь есть?

Он пробормотал что-то невразумительное и с обостренным чувством ловушки шагнул навстречу своим худшим страхам.

Прямо в воздухе плавал лозунг: "Враждебность покупателя не способствует успеху!" и "Не надо повышать страховые премии!" Другая надпись подобная квир-нации гласила: "Мы всюду! Мы жаждем успеха!" Безопасные депозиты, начало века. Кто этого не помнит? Все было так привычно, за исключением мелочей — "Фабрика по выращиванию карбито-вольфрамовых зубов", — что Он даже вздохнул облегченно, невольно ища глазами очередного крепыша-полицейского, которому был аналог и в той, прошлой жизни, и которого по привычке следовало избегать, а Африканец обнюхивал и норовил пометил ажурные перила. Он цыкнул на него, пробираясь сквозь шумную толпу: уже знакомые и неопасные крикливые «синие» и «зеленые» в белую камуфляжную полоску; суперанималки шоколадного цвета со жгуче-черными волосами, похожие друг на друга, как две капли воды, — в кожаной униформе, в странном самозабвении. Услышал вполне земной анекдот: "Одна пиявка звонит другой: "Прости, я тебя ни от чего не оторвала?"" Кто-то громко произнес прямо в ухо: "Мазь для омолаживания! Мазь для омолаживания…" Вдоль стен стояли и лежали парочками и компаниями разношерстные существа: три-четыре непомерно длинных, сухопарых, с головами, как коробочка мака; Он невольно поискал глазами ноги у «аршинов» — вместо них торчало какое-то подобие лыж; необычное создание — симметричное, как осьминог, с двумя парами рук — астроид, в мундире с погонами, который парил над полом в кресле; уже знакомый чешуйчатый, с сухой, как наждак кожей, мертвецки пьяный спал, привалившись, к мраморной тумбе; парочка странных старообразных детей в коротких штанишках играли с отцом и матерью в «считалочку». Вместо убранных турникетов, в центре — живая музыка — человек-оркестр играл на полифоническом саксофоне, сотрясая воздух чем-то многотрубно-сверкающим, выдувал из него вязкие звуки.