Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории - Страница 9

Лакану даже удачнее, чем Фрейду, – по причинам, которые можно проследить в его текстах, а также в биографии, – удалось показать, что аналитик может быть публичной фигурой, читающей лекции и выходящей на сцену, вызывая тем самым чувство соперничества и, казалось бы, будоража в окружающих субъектах их навязчивый симптом, сопряженный с тревогой по поводу возможности получить признание. Тем не менее в положении Лакана как аналитика – даже в виде публичного лица – была важная особенность, которая полностью видоизменяла обычный сценарий транзита этой тревоги от признанного лица к его обсессивному наблюдателю. Предъявляя знание, аналитик не претендует на признанность в той структуре, где она отмечена символическим знаком экспертности. Будет ли эта признанность выражена в какой-нибудь диссертации или благословении каких-либо высших инстанций и преуспевающих основателей профессии, так или иначе, все это имеет основу, которая выступает ее «символической меркой». Другими словами, это означающее.

Как мы знаем, в случае аналитика никакого означающего нет. На его месте, в том дискурсе, который Лакан предлагает в семинаре «Изнанка психоанализа», находится объект а. Тем самым Лакан заостряет то широко известное обстоятельство, что каждый аналитик является для своего анализанта чем-то одинаково потусторонним и при этом совершенно неопределенным, независимо от его светских публичных заслуг. Другими словами, он признан, но эту признанность не измерить – она не конвертируется в эквивалент символического. Если любая признанность ученого, политика, художника или спортсмена, конвертируется в какие-либо другие символы и находит свое место во всеобщей иерархии чинов, упразднение которых в истории нимало их не отменило, то с аналитиком этого не происходит – на его месте своего рода тупик символического. В анализ можно прийти только за определенными вещами, и ни одна из них со всеобщей признанностью не имеет никакого дела. Бесполезно апеллировать к аналитику как к субъекту авторитетному, ибо он нигде не авторитетен, кроме разве что своего крайне узкого сообщества, и то не всегда, как это произошло в случае Лакана, который, растеряв авторитет в среде классических аналитиков, приобрел его в совершенно другом месте, не получавшем никакого определения вплоть до официального возникновения его собственной школы, объявление о которой ничего по сути не изменило.

Именно потому, что аналитик не обладает авторитетностью в пространстве научной или иной экспертной публичности, он представляет место, где вопрос о признанности ставится в совершенно иных координатах. По этой причине аналитик и может представлять для субъекта навязчивости интерес – более того, никто, кроме субъекта навязчивости, не способен эту опцию аналитического места оценить в должной степени. Мы знаем, что обсессика гонит в анализ то, что своими отношениями с большим Другим он порядком изможден. Даже если подоплека этих отношений для него неочевидна – а так, как правило, и случается, – он все равно находится в них каждую секунду, принимая их при этом за отношения с собственной субъектностью. Иными словами, не видя Другого, не осознавая, из какого места тот наделяется могуществом самим же невротиком, невротик принимает за него самого себя.

Именно это обуславливают ту высочайшую степень рефлексивности, картину которой этот субъект представляет: его способность постоянно наблюдать за собой и давать себе в своих действиях критический самоотчет поразительна и не раз представлялась со стороны чем-то чудесным. Есть в культуре такие области, где этой способностью неплохо можно воспользоваться и даже сколотить на ней символический капитал – например, в области литературы, предоставляющей для рефлексивного повествования очень благодарную почву. Но, с чисто аналитической точки зрения, данная способность является не чем иным, как подменой собой Другого в Воображаемом.

Подмена эта совершается достаточно легко, поскольку нигде в прибегании к ней невротик навязчивости не обнаруживает никаких препятствий. Его нагруженный тревогой Другого Идеал Я, на котором все обсессивные игры с признанностью и строятся, позволяет ему занимать место предположительного Другого с той же легкостью, с которой он спекулирует на функции этого идеала в целом, претендуя на роль независимого и бесстрастного наблюдателя тех процессов, которые на деле полностью обусловлены проявляемой им тревогой. Мерка, которой невротик навязчивости измеряет наблюдаемые им поступки своих близких, всегда ищет себе подтверждения извне, но реализуется при этом лишь в воображаемом самонаблюдении, где все критерии наиболее строги. Судя Другого за их нарушение и подчеркнуто забывая, что эти критерии именно от Другого он и почерпнул, невротик навязчивости воображает, что он способен на роль Другого сам – именно эта особенность отмечает его симптом характерным и неповторимым своеобразием, которое замечают все, так или иначе с этими невротиками сталкивающиеся.

По этой причине не психотерапевт и не врач, признанность которых вполне конвертируется в другие эквивалентные символические значения, а именно психоаналитик может быть для навязчивого невротика фигурой столь же притягательной, сколь и неподконтрольной. То, что у аналитика нет никакой признанности, кроме того знания, которым он как аналитик обладает, ставит субъекта в положение, где его адресованное Другому требование буквально повисает в воздухе.

Следует оценить мудрость Фрейда, оставившего нам в наследство то, что обычно называют сеттингом – сводом формальных правил организационного взаимодействия с анализантами. Поначалу сеттинг сам по себе может казаться сводом почти что навязчивых, анально скрупулезных предписаний относительно времени, характера взаимодействий и дистанции, которую необходимо с анализантом удерживать. До определенной степени так и есть – собственная навязчивость Фрейда несомненно наложила на правила ведения практики некий анальный отпечаток. Но именно здесь – хотя бы в силу того, что речь как-никак идет о власти аналитика делать из своей навязчивости закон на уровне аналитического желания – открывается способ с навязчивостью как раз таки порвать. Достигается это уже тем, что в анализе невротик навязчивости вынужденно вступает в совершенно новые для его симптома отношения со временем. Если, предоставленный сам себе, он спонтанно и в любое подходящее ему время вступает в привычную для него роль придирчивого критика, имеющего дело с промахами Другого в символическом, в анализе ему в согласии с расписанием приема приходится косвенно признать, что для критики, как и для ее отсутствия, есть определенные часы. Поскольку аналитик не представляет собой Другого в том смысле, в котором невротик навязчивости обычно имеет с ним дело, столкнувшись с сеттингом, субъект в анализе волей-неволей уясняет, что его собственное время, отведенное для счетов с Другим, также может быть нормировано – нередкие замечания на тему того, что сеттинг представляет собой некое сообщение со стороны аналитика, верны, но редко раскрывается, в каком именно смысле.

Все свои предписания Фрейд адресует именно тому, кто в анализе хотел бы занять позицию, отличную от позиции специалиста. Перед нами различие не только организационное, но и структурное. Сама эстетика анализа подсказывает, что аналитик не является специалистом-профессионалом: тот комически-почтительный ореол, который часто аналитика окружает, как раз и является защитой от конвертирования его действий в анализе в экономику признания – ту самую, которая является для невротика навязчивости тяжким бременем. С аналитиком бессмысленно соперничать – даже если у него есть тревога, для анализанта благодаря сеттингу она остается недоступной и неусвояемой.

Все это означает изменение в анализе того направления, по которому в случае невроза навязчивости циркулируют тревога и знание. Иногда об этом говорят как о «контейнировании», понимая под этим способность аналитика выносить исходящий от анализантов натиск и отказ отвечать на него аналогично, но для описанной Лаканом аналитической ситуации это совершенно излишний термин. Дело не в том, что способен вынести и присвоить аналитик, а в том, от чего удается отказаться обсессику. Не имея в анализе необходимости собирать о Другом сведения и присваивать его тревогу, невротик навязчивости получает возможность совершить другую операцию, которую Лакан называет «разделением тревоги», возможностью отдать ее вместо того, чтобы присваивать.