Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории - Страница 8

Именно это предельное сходство режимов желания толкает невротика навязчивости в анализ – даже если от своих симптомов он страдает довольно слабо. Но именно она же мешает невротику навязчивости в анализ войти: ведь войти в анализ означает поступиться своей речью. Но речь у обсессика всегда есть. Она у него в избытке, в отличие от истерички или психотика. Он переговорит кого угодно.

Будет уместно задаться здесь вопросом, для чего невротику навязчивости необходим анализ. Стоит отметить при этом, что все те приведенные выше резоны, которые показывают, что анализ для него скорее избыточен, могут быть при малейшем изменении угла зрения обращены в необходимость анализ ему рекомендовать – ведь невротик навязчивости, будучи в своем роде аналитиком стихийным, прекрасно замечает, что он говорит слишком много. Это вызывает у него неудобство – даже без каких-либо намеков со стороны аналитика он чувствует, что его речи чего-то не хватает и что у нее есть какое-то внешнее измерение, ему самому недоступное, но сказывающееся на этой речи фатально. В какой-то степени анализ как практика, по существу, и создан для анализа навязчивости, и Фрейд это, конечно же, подозревал. Невроз навязчивости приковывал его особое внимание, он оставлял в отношении него такие замечания, каких он никогда не делал по поводу истерических случаев. Сегодня мы, опираясь на Лакана, видим, что анализ не является чем-то, что должно было бы симптом невротика навязчивости проанализировать. Симптом невротика навязчивости еще до всякого анализа выполняет ту самую функцию, о которой говорил Лакан, требуя для симптома права преобразоваться и лечь в основу бытия-с-наслаждением.

Последнее не означает никаких райских кущ и говорит лишь о том, что разрешение симптома в анализе представляет собой его переход от страдания особенного, являющегося специально отработанным доступом к прибавочному наслаждению, к чему-то, что поставит вопрос наслаждения на всеобщую символическую основу. Если ранний, открытый в фрейдовском анализе симптом представляет собой нечто выразительно болезненное, бросающееся в глаза и не совпадающее с субъектом в целом – как например, соматическая конверсия у истерички или фобия у носителя тревожного симптома, – то в случае навязчивости симптоматология уже расположена на уровне субъектной структуры. Строго говоря, это и есть определение синтома: место сращения бытия с наслаждением. Если это бытие-с-наслаждением, собственно, и будет разрешением невроза, то несомненно бросается в глаза то, что навязчивый субъект еще до входа в анализ обладает по крайней мере карикатурой на нечто такое, что должно быть из него выходом.

Что, в таком случае, отделяет тот усложненный и в то же время однотипный способ обхождения с наслаждением, который невротик навязчивости кропотливо вырабатывает в течение всей жизни, от того, что должно получиться в результате анализа? Очевидно, что близость обсессика к позиции аналитика – близость настолько интимная, что аналитику порой просто трудно ее вынести, – тем не менее показывает кардинальное различие в том, к чему идеально подходит в качестве ключа именно вопрос соискания авторитета и признанности.

Вопрос этот отсылает к возможности посмотреть на анализ в той оптике, в которой на него смотрит Лакан. Именно эта оптика подводит его к тому, что анализ не представляет собой ни сотрудничество с субъектом, ни поддержку здравой части Я. Напротив, анализ является тем, что представляет субъекту пример признанности иного типа. По всей видимости, именно здесь находится место аналитической тревоги, о которой выше было сказано, что она мешает аналитикам заниматься невротиками навязчивости – по крайней мере, в теории – и побуждает их искать другие симптомы, экстравагантность которых занимает их почти полностью. Невротика навязчивости, конечно, берут в анализ – не взять его туда просто не представляется возможным, поскольку он всегда найдет лазейку, – но с привносимым им в анализ знанием не работают теоретически и не уделяют его осмыслению достаточно времени. Навязчивость не кажется специалистам тем, к чему анализ должен прилагать достаточное количество усилий: осмысление невроза навязчивости представляет собой для аналитика дисциплину скорее факультативную, и это при том, что дело обстоит не так, будто аналитик может им заниматься или не заниматься, как в случае психоза.

Другим словами, тот же психоз для аналитической повестки является подлинно факультативным предметом (в точном смысле латинского происхождения этого слова, означающего не «необязательность», как привыкли считать, а именно «возможность»). Как раз потому он так привлекателен для специалистов и способен как войти в моду, так из нее и выйти. Напротив, обсессивный невроз, при всей его ненавязчивости в области практики и внешней нетребовательности навязчивого субъекта в анализе, не является предметом, который аналитик мог бы отложить, подождав, не произойдет ли в нем что-либо само собой. Другими словами, невроз навязчивости не является всего лишь одним из предметов приложения психоанализа. Структура навязчивости заходит и на аналитическую территорию, она касается психоаналитика и его подхода в целом. В какой-то степени сам психоанализ как дисциплина представляет собой преобразованный и проработанный Фрейдом исход того положения, в котором находится субъект современности. Субъект этот, как мы знаем, испытывает неудобство, «неудовлетворенность культурой», и она, как Фрейд показывает в этой работе, в области сексуальности носит черты обсессивного расщепления: то любовное томление, в которое временами субъект впадает, неспособно найти свою разрядку в подобающем ему сексуальном отправлении.

В этом плане анализ не прилагается к неврозу навязчивости как одному из предметов его метода, а по существу из него вырастает и к нему же должен возвратиться. Это не мешает нам заниматься психозом или аутизмом. Речь лишь идет о том, что навязчивость находится на уровне анализа в принципе – она вложена в аналитический дискурс, чего не происходит ни с истерией, ни с позицией неговорящего аутиста, ни с позицией бредящего психотика.

В этом отношении вопрос признанности касается аналитика напрямую, ибо кому как не аналитику надлежит эту альтернативную признанность невротику навязчивости предложить? В мирке обсессивного субъекта изначально существует только один Другой, добившийся признания, но в то же время допускающий злоупотребления и промахи, по причине чего навязчивый невротик хотел бы в голос выкрикнуть, что этот Другой разоблачен, что ему надлежит сойти со своего места или, по крайней мере, принести извинения, поскольку его признанность держится, скорее, общими заслугами, заданный которыми уровень этот Другой не выдерживает. В случае анализа невротик навязчивости сталкивается с Другим совершенно для него неожиданным, поскольку аналитик представляет собой субъекта, который не обязан ни науке, ни академии, ни каким-либо иным сферам, где борются за признанность в политике или в медиа. Тем самым в глазах невротика навязчивости он является фигурой, которая, не будучи авторитета совершенно лишена, при этом представляет собой то, что можно было бы назвать субъектностью иного сорта. Эта субъектность также порождает соответствующую инстанцию признанности, спорить с реальностью которой невротик навязчивости не может, но в то же время он не способен указать ни на одно действие, которое поиск этой признанности и следующую за ней тревогу бы подтверждало.

Это важный момент, поскольку однозначно говорить, что аналитик совершенно не ищет признания, совершенно бесполезно. Известно, что с одной стороны аналитики склонны держаться инклюзивно, образуя своего рода тайный орден, в который не так легко пробраться, поскольку анализ нечасто выходит на публику и не склонен на ее суждения опираться. Но в то же время невозможно не заметить, что в этой инклюзивности наличествует противоречие с позицией Фрейда, который выступал на публике постоянно и искал признания для новоизобретенной им дисциплины именно через открытые публичные лекции. Известно, что это касается и Лакана: его семинар до самого конца оставался институцией совершенно открытой для посещения. И Фрейд, и Лакан, что бы там ни говорили и как бы ни указывали на их бескорыстие и погруженность в дело анализа, тем не менее были субъектами публичной признанности. Они добивались признания, тем самым вызывая зависть и другие рессентиментные аффекты современников именно по той причине, что их признание было всеобщим фактом. Именно по этой причине возникает вопрос, как это вообще вяжется с аналитической деятельностью.